Под спиной русалки обнаружился плотик из нескольких кусков горбыля, накрепко стянутых всё той же бечёвкой, а к рубахе по бокам была пришита пара холщовых мешочков, кажется, с песком.
— Батюшки-светы! — опять охнул городовой, перекрестился одновременно с рыбаком, продолжавшим стоять тут же — из любопытства, надо думать. — Это кто же её так? И на кой?!
— Мне это тоже интересно, — качнул головой Натан.
Титов не боялся покойников. За свою жизнь он насмотрелся на них вдосталь, на самых разных, и эта русалка ни в какое сравнение не шла со в куски изрубленными, иссечёнными картечью трупами военных полей или иными изувеченными гибелью телами, виденными уже на службе в сыске. Но именно сейчас, глядя на девушку, даже в смерти остававшуюся красивой, поручик ощутил, как повеяло холодком по спине, словно там, позади, кто-то на мгновение распахнул глубокий погреб и оттуда дохнуло стылостью. Что-то очень противоестественное, мерзкое было во всём образе этой спущенной по реке девушки.
Захотелось закурить, чтобы занять чем-то руки, но своих папирос у Титова не было — от этой дурной привычки он отучился, оставив армию, — а спрашивать у окружающих посчитал глупым, поэтому просто заложил большие пальцы за пряжку ремня. Потом опомнился.
— Аэлита Львовна, вам что-нибудь нужно для проведения осмотра?
Поручик не считал покойницу подходящим зрелищем для молодой девушки, но в это мгновение мужчине было не до сантиментов. Он был насторожён, взволнован и, вздумай Брамс артачиться или, хуже того, падать в обморок, ей непременно досталось бы на орехи ещё и от офицера. Назвался груздем — полезай в кузов, и сейчас Натан воспринимал Аэлиту именно так, как она и просила: полицейским специалистом-вещевиком.
Но девушка была не испуганна, а собранна и сосредоточенна, словно ей предстояло не проделывать рутинные и довольно несложные действия, а прямо сейчас защищать докторскую работу под скептичными взглядами солидных профессоров. Брамс была полна решимости доказать, что она не «девка», которую напрасно притащил сюда Титов, — доказать себе, с затаённой насмешкой глядящим на вещевичку незнакомым мужчинам и, конечно, поручику.
Перед последним она ещё чувствовала большую ответственность. Не потому, что он значился теперь начальником уголовного сыска и, получается, самой Брамс, а внутреннюю, настоятельную потребность увидеть его одобрение. Заступившись за неё перед городовым и решительно назвав специалистом-вещевиком, он проявил к ней такое доверие, какое обыкновенно приходилось заслуживать долго и кропотливо, и Аэлита намеревалась оправдать его любой ценой. Может, она и не годится прямо сейчас в книжные героини, но дело-то своё знает по-настоящему, лучше многих!
— Нет, не нужно, — решительно тряхнула головой девушка. — Вот только…
Аэлита снова глянула на сумку в своих руках, растерянным взором обвела стоящую вокруг воду, тяжело вздохнула и неуверенно протянула мужчине свою ношу.
— Натан Львович, простите, но не могли бы вы подержать? Не в воду же его класть, в самом деле, — смущённо проговорила она.
— Разумеется, — кивнул тот, принял саквояж и с интересом наблюдал, как Брамс извлекает из кожаного нутра малопонятные случайному зрителю предметы. — Может быть, перенести тело ближе?
— Расстояние здесь роли не играет, — отмахнулась Аэлита.
Понимающих, сочувственных взглядов, которыми обменялись судебные эксперты с городовым, решившие, что девица просто испугалась покойницы, она не заметила. Да и несправедливы к ней были мужчины: это четверть часа назад, когда Титов нёс её на руках, Аэлита была смущённой и растерянной барышней, а теперь, сосредоточившись на деле, стала магистром Брамс — талантливым учёным и строгим, взыскательным преподавателем, которого на полном серьёзе опасались и очень уважали студенты Федорки.
— Положите вот эту вещь ей на живот, вдоль тела, чтобы средний оказался ровно над пупком, — твёрдым голосом велела Аэлита, протягивая ближайшему эксперту ленту из семи плоских жетонов белого металла. Небольшие, с червонец, тяжёлые, наверное свинцовые, они были покрыты сложным узором мелких насечек и соединены рёбрами в полосу. Как крепились друг к другу, было неясно, но каждый свободно поворачивался вокруг общей оси. — Ну! — окликнула она раздражённо, потому что младший медик замялся и замешкался, поглядывая на старшего.
Здоровяк осторожно, двумя пальцами ухватил жетоны и выложил на труп как было велено, следом прицепил и несколько небольших, вычурных, диковинного вида прищепок, выполненных из проволоки того же металла — на плотик, на венок, на платье, на держащую запястья бечёвку, даже на свечу.
Когда закончил, Аэлита смерила подозрительным взглядом почему-то именно его, а не результат его трудов, и отрывисто кивнула. Дальше бережно извлекла небольшой прибор, похожий на плод любви арифмометра и ежа.
— Подержите сумку, — велела Брамс всё тому же эксперту, а Титову в освободившиеся ладони осторожно вложила устройство. Задумчиво пожевала губами, переключая какие-то тонкие рычажки, кивнула своим мыслям и потянулась за флейтой. — Вот так и держите, — скомандовала она поручику.
Появление музыкального инструмента встретил с интересом только рыбак, которого до сих пор не подумали прогнать. Остальные заранее кривились, зная, что будет дальше.
Вещи, которые изредка на заграничный манер именовались артефактами, были знакомы людям издревле. Обережные вышитые узоры, резьба на предметах обихода, затейливая руническая вязь — всё это были первые, интуитивные попытки придания необыкновенной силы обыденным вещам, и порой результат выходил на удивление удачным. Со временем выделились закономерности, потом на их основе выросли теории, и к настоящему моменту всё это сложилось в отдельную область знаний — науку о вещах.
Вещью мог быть любой предмет — сапоги, зеркало, да хоть целое здание, — но полностью её возможности определял тот, чьи руки придавали ей особые свойства старинными, дедовскими способами: резьба, шитьё, узоры.
До сих пор в научном сообществе велись диспуты о том, как именно всё это происходит. Старая теория утверждала, что вещевик вкладывает в творения собственную жизненную силу — ту же, какую живники используют для влияния на человеческую плоть. Другие, новые учёные, уверяли, что сила спит внутри материи и вещевик только освобождает её своими действиями; та самая сила, которую открыли лишь четверть века назад и которая сейчас сводила с ума физиков всего мира — сила взаимодействия атомов.
Пока теоретики ломали копья, вещевики, будучи практиками, более близкими к изобретателям и инженерам, не особенно углублялись в вопросы происхождения собственных талантов, больше занятые их развитием и применением.
Тщательно выверенные узоры определяли пути, по которым двигалась сила, являлись своего рода проводами для тока или подобием ирригационных каналов. На заре научной мысли все вещи строились по единому принципу: создатель напитывал силой узор, и вещи для исполнения её предназначения этого вполне хватало.
Но больше двух веков назад случился грандиозный прорыв, когда установили, что серьёзное влияние на вещи оказывают звуки. Они как бы пробуждают скрытые резервы, а еще позволяют тонко управлять действием вещей, добиваясь от них ювелирной точности. И теперь любой вещевик объединял в себе не только собственно умение влиять на неживые предметы, но ещё математика, инженера и музыканта, и именно успешность этого сплава определяла силу и возможности вещевика. Единственный недостаток подобного воздействия состоял в редком неблагозвучии управляющих трелей…
Аэлита, прихватив мундштук губами, сомкнула веки.
Голос флейты вспорол живую речную тишину. Долгие, протяжные стоны перемежались пронзительными вскриками, и оттого, насколько всё это походило на плач — судорожные, отчаянные, безнадёжные рыдания, — не по себе сделалось даже зачерствевшим от службы судебным медикам. Флейта, словно по родной, выла по незнакомой мёртвой девушке, и мокрый холод оглаживал спины живых. Было во всём этом нечто потустороннее, необъяснимо-жуткое, и нарядная майская зелень вокруг не только не сглаживала, но даже усиливала впечатление.
Бледный от страха рыбак бормотал «Отче наш», стянув шапку и истово крестясь на блестящие над ивняком, на краю города, купола Казанского собора — двинуться с места и уйти, он, кажется, боялся еще больше, чем оставаться здесь. Городовой выглядел не лучше; он затравленно посматривал на «девку», словно та на его глазах превращалась в упыря, и тоже, кажется, молился себе под нос.
Вскоре плач этот оживил вещь, которую держал в руках Натан, заставив того вздрогнуть. А следом дёрнулись и остальные, когда рыдания флейты дополнились пронзительным стрекотом прибора, из чьего нутра, завиваясь локонами, поползла перфолента.