Одно лёгкое движение руки — и занавесь откинулась. Он застыл в ужасе: неслыханное нарушение древних законов. Первосотворённые, хранившие в своей крови благословение богов, суть величайшая святыня их народа. Видеть их светозарные лица дозволялось далеко не всем. И не всегда. Он мог бы пересчитать по пальцам одной руки случаи, когда отец являл младшему сыну милость и дозволял видеть своё лицо. Лицо любимого творения богов, хранителей его родного мира. Этот ужас не позволил ему в первые мгновения понять, что произошло. Что переменилось в отце. Но когда до него дошло, в чём заключалась перемена, он понял, что до сих пор не имел понятия об истинном значении слова «ужас».
Он едва не закричал.
Отец, всю вечность, прошедшую со дня сотворения, выглядевший юным и прекраснейшим из детей богов, за два местных года изменился до неузнаваемости.
Перед ним стоял старик. Седой, с изборождённым морщинами лицом и угасшими глазами. Невозможно было поверить, что всего два года назад эти блеклые глаза излучали свет предвечных звёзд, а лицо, в несказанной милости явленное лучшим ваятелям мира, служило образцом для обличия храмовых статуй.
Божественный свет покинул отца, перед которым он не только преклонялся, но которого искренне, по-сыновьи, любил.
— Отец… Ты болен, отец?
— Да, я болен, — слабо кивнул этот древний старик, эта жуткая тень былого величия. — Эта болезнь называется «старость», и от неё нет лекарства.
— Кроме силы богов, нас сотворивших, — он начал приходить в себя, и мысли заметались вокруг возможных способов исцеления родителя. — Нам нужно вернуться.
— Дверь в наш мир закрыта наглухо, сын.
— Значит, нужно найти другую дверь.
— Её не существует.
— Но…
— Ты младший, мой сын. Ты не был посвящён… — старик тяжко опирался на тщательно оструганную палку. — Иначе знал бы, что из нашего мира ведёт множество дверей в миры иные, но из тех миров в наш ведёт лишь по одной… Узурпатор, изгнав нас в этот мир, позаботился, чтобы никто не вернулся и не оспорил его власти… Я вижу, как загорается в тебе огонь гнева. Погаси его, пока он не сжёг тебя изнутри, сынок. Смирись. Выхода нет. Мы навечно заперты в мире, куда не достигает свет наших богов. Здесь нет их власти… Наши боги суровы, но справедливы. Они никого не наказывают просто так, для развлечения. Если они допустили подобное, значит, мы чем-то провинились перед ними.
Старик склонил седую голову.
— Я в смятении, отец… Что же нам делать? Там, на западе, нас убивают, как диких зверей. Я едва успел увести четыре знатных семейства вместе с остатками воинов и рабов. Прочие либо не поверили мне, либо отстали в пути… и были перебиты, отец. Перебиты — и кем! — он, забывшись, вскочил на ноги. — Людьми! Смертными скотами, на которых мы сами охотились!..
— Сын, — отец устремил на него взгляд тусклых водянистых глаз. Стариковских глаз. Так могла бы смотреть сама вечность, если бы имела лицо.
— Прости, отец.
— Этот мир принадлежит людям, сын, — слова старика были не менее тяжелы, чем взгляд. — Здесь либо никогда не было альвов, либо, в отсутствие магии, они давным-давно вымерли.
— Либо были истреблены!
— Либо были истреблены, — кивнул отец. — Глядя на то, что происходит, охотно верю. Но это мир людей, и здесь правит их бог, не менее суровый, чем боги нашего мира. Если мы хотим выжить, нам следует ему поклониться, принять его власть. Быть может, тогда он пощадит… хотя бы вас, молодых.
— Поклониться богу людей? — гнев снова вспыхнул в его душе и глазах. — Богу двуногого скота? Но даже люди не поклоняются богам своих коз и овец!
— Сын!
Отец гневался, и это всегда было страшно. Даже сейчас.
Он упал на колени и склонил голову.
— Мы были бессмертны лишь потому, что это позволяли наши боги, — голос отца внезапно окреп. — Я открываю тебе тайну раньше положенного срока, чтобы предостеречь тебя от совершения непоправимой глупости. Я не открыл бы тебе ни эту тайну, ни своего разрушающегося лица, если бы ты был способен без этого уразуметь всю глубину катастрофы, постигшей наш народ… Мы были бессмертными, сын, но более таковыми не являемся. Благодать богов не осеняет нас. Теперь мы такие же смертные, кого ты в гордыне именуешь двуногим скотом. А ведь они тоже творения богов, как и мы. Ты ведь знаешь, что порой родители почему-то отдают свою любовь лишь одному ребёнку, обделяя прочих своих детей. Людям всего лишь не повезло.
— Но это тоже было тайной, ведомой лишь Высшим из Высших… Почему, отец?
— Потому что с богами не спорят, — ответил старик. — Если они выделили нас среди прочих своих творений, значит, так было справедливо. Теперь всё иначе.
Он так сжал кулаки, что не только костяшки пальцев побелели, но и ногти впились в ладони, раня их.
— Поклониться богу этого мира, богу людей… Припасть к подножию его престола, вымаливая толику благодати… — просипел он, едва сдерживая слёзы бессилия. — Что если его справедливость такова, как и справедливость наших богов? Что если люди этого мира — его возлюбленные дети?
— Если это так, мы исчезнем, — прозвучал женский голос. Ровный, без признаков какого-либо движения души. И — надтреснутый, как у презренной людской старухи.