Переднее крыло красили, но один раз и давно, остатки былой роскоши облезали полосками. Две имеющиеся трубы не внушали доверия, казалось, они вот-вот развалятся, да и вся шиферная крыша будто бы прогнулась под тяжестью времен. Окна переднего крыла смотрелись менее одиозно, но тряпки, воды и мыла они тоже не видывали уже несколько столетий.
В молчании Кэсси уставилась на дом: она в жизни не видела более удручающего зрелища. «Это не он!»
— Вот, — произнесла мать все с той же нарочитой веселостью, сворачивая на гравиевую дорожку, — дом, в котором я выросла. Мы приехали.
Кэсси оцепенела. Пузырь ужаса, гнева и обиды в тайниках души раздулся до громадных размеров, и девушке показалось, что он сейчас лопнет.
4
Мать продолжала щебетать в этой своей свежеприобретенной живенькой манерочке, но до сознания Кэсси долетали уже только обрывки.
— …Первое крыло было построено еще до революции… всего полтора этажа… переднее крыло относят к постреволюционному английскому стилю…
И конца этому не было. Кэсси рывком открыла дверь автомобиля и смогла, наконец, полюбоваться на дом во всей красе. Чем дольше она смотрела, тем кошмарнее он выглядел.
Мать как- то очень быстро и без пауз что-то тараторила о ригеле над входной дверью.
— …прямоугольный, видишь, не изогнутый, как те, что появились позже…
— Я его ненавижу! — прервав материнский монолог, заорала Кэсси; в окружающем безжизненном спокойствии ее голос прогремел громче, чем иерихонская труба. Бедняжка, конечно, имела в виду не ригель, что бы это ни значило. — Я его терпеть не могу! — опять страстно воскликнула девушка. Мать у нее за спиной молчала, но Кэсси даже не обернулась. Она брезгливо изучала батарею немытых окон, провисшие балки, всю эту жуткую мрачную громадину, и ее трясло. — Я в жизни не видела ничего уродливее. Я ненавижу его! Я хочу домой!
Домоооооой!
Повернувшись, она увидела затравленные глаза на побелевшем лице матери и разрыдалась.
— Кэсси! — миссис Блейк потянулась к дочери через виниловый верх автомобиля. — Маленькая моя! — Ее глаза тоже наполнились слезами. Девушку поразил взгляд, который мать бросила на дом: он пылал ненавистью и страхом, страхом, который страшнее страшного. — Кэсси, доченька, успокойся, — утешала ее мать. — Если тебе здесь так не нравится…
Она замолчала. Сквозь рыдания девушка вдруг почувствовала движение позади себя. Обернувшись, она увидела, что входная дверь отворена, а в проеме стоит старая, седая, опирающаяся на клюку женщина. Кэсси опять повернулась к матери.
— Мамочка! — умоляюще пролепетала она.
Но мать уже смотрела не на нее, а на дверь, и на ее лице медленно утверждалось выражение тоскливого смирения. Она снова обратилась к Кэсси этим приторно-живеньким тоном:
— Милая, это твоя бабушка, — только и сказала она. — Давай не будем заставлять ее ждать.
— Мам… — прошептала Кэсси; то была мольба отчаяния. Но глаза матери уже опустели, сделались непроницаемыми.
— Пойдем, Кэсси.
Кэсси пришла в голову дичайшая мысль броситься в машину, запереться и ждать подмоги. Но затем тяжкое опустошение, накрывшее мать, окутало с головой и ее. Они уже здесь — что тут поделаешь?! Она захлопнула дверь автомобиля и последовала за матерью.
Женщина в дверях была древней — она годилась девушке, как минимум, в прабабки. Кэсси пыталась отыскать в ней хоть какое-то сходство с матерью, но, хоть убей, не находила.
— Кэсси, это твоя бабушка Ховард.
Героиня что-то промычала. Старуха с палкой сделала шаг вперед, устремив взор глубоко посаженных глаз прямо на внучку.
В этот момент девушке пришла в голову оригинальная мысль:
«Сейчас она посадит меня в печку».
И сразу вслед за этим она оказалась в неожиданно крепких объятиях, и — куда деться — автоматически ответила тем же.
Бабушка отстранилась, чтобы рассмотреть внучку.
— Кэсси! Наконец-то. Сколько лет! — к вящему дискомфорту героини старая женщина продолжала внимательно разглядывать ее со смешанным выражением сильного беспокойства и безудержной надежды. — Наконец-то! — повторила она шепотом, будто бы для самой себя.
— Мама, я рада тебя видеть, — произнесла мать сдержанным тоном.
Бабушкины неистовые глаза оторвались от Кэсси.
— Александра. Дорогая моя, как долго я тебя не видела! — несмотря на то, что женщины обнялись, атмосфера оставалась напряженной.
— Что же мы стоим на улице?! Пойдемте в дом, заходите, — пригласила бабушка, утирая глаза. — Боюсь, эта халупа изрядно обветшала, но я выбрала для вас лучшие комнаты. Кэсси, сначала посмотрим твою.
В угасающем свете заката внутренности дома напоминали темную пещеру. Все действительно было потрепано: от изношенной обивки мебели до выцветшего персидского ковра на дощатом полу.
Они медленно, потому что бабушка цеплялась за перила, поднялись по лестнице на пол-этажа вверх, а потом пошли вниз по длинному коридору. Доски скрипели под Кэссиными кроссовками «Рибок», а лампы, висящие высоко на стенах, как-то тревожно перемигивались. Девушке пришло в голову, что по законам жанра не хватает кого-то, кто нес бы перед ними подсвечник. Ей казалось, что сейчас из-за угла того и гляди выскочит Ларч или кузен Ит [8].
— За лампы надо благодарить твоего деда, — извинялась бабушка. — Он настоял на том, чтобы сделать проводку собственными руками. А вот твоя комната. Я надеюсь, тебе нравится розовый цвет.
Когда бабушка открыла дверь, Кэсси подумала, что сейчас упадет. Такая спальня была бы уместна в музее. Здесь находилась кровать о четырех столбах, с тяжелым покрывалом и богато драпированным балдахином из бледно-розовой ткани с цветочным орнаментом, стулья с высокими резными спинками, обитые материалом цвета дамасской розы, камин с высокой аркой, украшенный фарфоровыми часами и оловянным подсвечником, и еще несколько равновеликих и равнодорогих предметов обихода. Ничего не скажешь, все вместе выглядело красиво, но слишком уж величественно.
— Одежду можешь сложить вот сюда. Этот сундук изготовлен из цельного красного дерева, — объясняла бабушка, — в стиле Людовик; он был сделан у нас в Массачусетсе. Во всем Новом Свете только здесь занимались Людовиком.
Во всем Новом Свете? Осматривая резную крышку сундука, Кэсси с трудом переваривала информацию. — А вот туалетный столик и шкаф… Как тебе вид из окон? Я подумала, что тебе может понравиться угловая комната, потому что отсюда видно и юг, и восток.
Кэсси проинспектировала окна: одно смотрело на дорогу, другое — на океан. Сейчас, в сумерках, он был тоскливо свинцово-серым и идеально гармонировал с ее настроением.
— Ну, мы пойдем, а ты устраивайся, — сказала бабушка. — Александра, я приготовила для тебя зеленую комнату в противоположном конце коридора.
Мать скомкано и как-то робко обняла девушку за плечи и ушла, а Кэсси осталась одна в обществе массивной мебели красноватых тонов, холодного камина, тяжелых драпировок и тяжких дум. На всякий случай она осталась сидеть на стуле — кровать казалась опасной.
Она вспомнила свою комнату в Калифорнии — белую деревянную мебель, афиши мюзикла «Призрак Оперы», новенький чудесный CD-плеер, купленный на деньги, заработанные бэбиситтерством, книжные полки, специально выкрашенные в бледно-голубой, чтобы оттенить божественную коллекцию единорогов — и каких единорогов! Она собирала плюшевых, стеклянных, оловянных, деревянных… Кловер как-то заметил, что Кэсси сама уже стала, как единорог: голубоглазая, стеснительная, ни на кого не похожая. Теперь все это было в прошлом.
Героиня, наверное, так и сидела бы на стуле с резной спинкой до скончания веков, не нащупай она вдруг в собственной руке загадочный халцедон; бог знает, когда она вынула его из кармана и зажала в ладошке.
«Если когда-нибудь ты окажешься в беде или опасности», — вспомнила девушка, и горячая волна радости окатила ее с ног до головы.