— Я скоренько. Надо же — холстина, хоть без грунта, прямо сама под руку подстилается!
— Интересно, как я у тебя выхожу, — через небольшое время проговорила Ани.
— Да никак. Сама должна понимать. Отчего я тебя просил через плечо не заглядывать и мои зарисовки с неживой натурой не сличать?
— Колдовство.
— Ага. Оно самое.
Сергей замолчал, едва слышно мурлыча под нос какой-то странный мотив.
— Точно — колдуешь. Что за песенка?
— Ох, вертится с чего-то в голове. Быличка старая, прабабка мне вместо колыбельной напевала.
— Словами это оформить не пробовал?
— А хочется? Слушай.
И он завел негромкий то ли речитатив, то ли что еще:
«А и брови твои — темна соболя,
А и косы — черна ворона,
Очи ясны — дрёмной ноченьки,
Светло личко-то — белы снега.
На белых снегах-то да заря лежит,
Заря ясна разгорается».
И почти сразу замолчал.
— Ты чего?
— Сеанс временно окончен, — нарочито бодрым голосом отозвался Сергей. — Ты иди — ведь вроде как по магазинам хотела?
— Скажешь тоже — магазины! — фыркнула девушка. — Лавка одна заюзанная. И та на колесах.
Однако поднялась с места и почти выбежала за дверь.
Муж поглядел ей вслед и тотчас начал лихорадочно водить углем по белизне. Отыскал в живописном развале «клячку», большой ластик для правки и растушевки, и ухватил в свободную руку.
Когда тяжелогруженая Ани вернулась из похода, муж навзничь лежал на одной из лавок и задумчиво курил в потолок.
— Как, теперь можно смотреть?
— Любуйся. Написал, но еще не налачил, так что осторожнее с руками. Попусту в полотно не лезь.
…С белого, как бы фосфоресцирующего зеркала на женщину глядели невероятные глаза: зрачки на радужке — двойная луна посреди тьмы двойного неба. Изогнутые персидским луком брови сливаются в нить на переносице и широким крылом распахнуты к вискам. Поток распущенных волос, блистающих всеми оттенками черноты, стремится выплеснуть себя за расчисленный мастером предел. И — шрамом поперек лица — губы, чей густой багряный оттенок не прописан мастером, но уже безошибочно угадывается.
— Ты… ты хочешь сказать, что это я?
Муж приподнимается на локте.
— А кто же…
— Сволочь. Галка это, одно к одному. Сестрица моя родненькая. Которая тебя у меня, считай, отбила. А потом с твоим дитятком внутри…
Сергей хочет сказать, что всё было как раз наоборот, что он поначалу и знать не знал насчет старшей дочки будущего тестя, от совсем другой женщины, да и про ребенка Галинкина понял, лишь когда невесту из-под моста вытащили: от патанатома. Вовсе не самоубилась поэтому, сказал. Ныряя, сказал, длинной своей косой в опоре запуталась.
Так бы он попробовал оправдаться.
Но момент для любых речей упущен.
Антонида бросается на холст с тем, что первое попало под руку. С узким, хорошо заточенным мастихином.
Что-то на миг помешало ей полоснуть по лицу картины — разрез прошел с правого боку. Муж вскакивает, перехватывая орудие убийства, оно, вырвавшись из слепых от ненависти пальцев, кувыркается в воздухе…
И острый конец вонзается прямо в яремную жилу.
Сергей падает вперед, поток яростной крови, ринувшись, заливает лунную белизну холста.
Женщина вскрикивает — но мигом зажимает рот ладонью. Наобум хватает мастихин, бросается к выходу из дома, потом к «Тойоте», которая притулилась к хилому плетню. Зажигание схватывается с полоборота, машина рвет прямиком через кусты, прутья, колдобины — на простор лесной дороги.
*
Месяц или полтора спустя. Частная картинная галерея в огромном городе, почти что центре культурного мира.
— Задолго до того, как всем стало известно о несчастном случае, — негромко говорит юная владелица, — художник написал и нотариально заверил некое распоряжение, по которому исключительное право на экспозицию и продажу картин предоставляется нам.
— Не думаю, что он когда-либо сумеет это оспорить, — отвечает юрист. — Тем более что состояние его никак не назовешь ни благополучным, ни стабильным. Когда Сергея Николаевича, наконец, обнаружили, уже наступило состояние клинической смерти, а пока из него вывели — прошло минут шесть. Медики сказали…
— Через три — умирает мозг, через пять — останавливается сердце, — четко произносит молодая женщина. — Я знаю. Спасло нашего гения чудо, но сколько это чудо продлится и чем закончится — не скажет никто. Он ведь по-прежнему в коме? В прошлый раз…
— Конечно, госпожа Айдан. И вся подключенная аппаратура работает в экстремальном режиме. Простите, в терминах я не спец…
— Вы, Юрий Савельевич, спец кое в чем другом. Скажите, если жена отыщется… я специально не рассматриваю вопроса насчет ее вины, поскольку она не доказана… Может ли она претендовать на ту часть денег, что галерея отчисляет медцентру, или вообще на все — за вычетом, естественно, комиссионного процента?
— Может, — кивает правовед. — И, возможно, станет. Интеллектуальное имущество в случае развода, даже одностороннего, по воле супруги, считается нажитым совместно.
— А что, разве она…
— Незадолго до отъезда обратилась ко мне, — кивает юрист. — Я отговаривал, я предупредил, что она обязана поставить мужа в известность о своих намерениях, однако госпожа Антония только рассмеялась и заявила, что это шутка. Чтобы «его» слегка приструнить. «Он», дескать, знает, но пока не принял всерьез.
— Что за ересь. Однако она сама…
— Считается без вести пропавшей. Автомобиль исхитрился пройти на остатках топлива километров двадцать, пока мотор не заглох в трясине. По всей видимости, хозяйка оттуда кое-как выбралась, а вот куда стопы направила, в чащу или в топь, — неясно.
— Ладно, — говорит Айдан. — Отыщется — тогда авось решим. Меня другое куда больше волнует. Его последнюю картину, с той самой колдуньей, хочу для себя. За любую цену. Рука не поднимается торговать подобной красотой, понимаете?
— Понимаю. То есть в живописи я полный профан и дурак, простите. Вот в красавицах… Это да, это мы в юности соображали недурно.
Юркий карий глаз чуть касается смуглого личика собеседницы, замирает на небольшой точеной фигурке. Однако тотчас переходит на полотно, что по-прежнему натянуто на пяльцы — из них сотворили некое подобие мольберта.
— Даже не понимаю, как Сергей этого добился — маляр он был вроде так себе. Всё — белизна. Белизна перламутровая, белизна чайной розы, белизна старинной слоновой кости, белизна непроницаемо черная… Ничего, что у меня вышел парадокс?
— И яркие, будто спелая вишня, губы. Неподдельно яркие. И нежный румянец на щеках. Вам никогда не хотелось ее поцеловать?
— Ее — нет.
Оба смеются: юрист — с некоторой тоской, художница — с еле заметным чувством собственного превосходства.
— Ох, всё спросить забываю, — продолжает он. — Такое совершенство — и жесткий рубец на изнанке.
— Да, Юрий Савельич. Но здесь ведь ручное ткачество, не для живописи вовсе. И узелки на таком холсте бывают, и неровности, и затяжки… Только разве это портит впечатление?
— Никак, дорогая моя Айдан Салаховна. Красоту ничем не проймешь — если уж это поистине красота.
Дули нам четыре ветра
С четырех сторон…
Первый ветер. Северный.
…Туфли давно без каблука и сбились на сторону, чулок как и не было, платье порвалось в хлам. Лицо без воды и кремов загрубело и всё в коросте. Хорошо еще — пока стоит лето. Есть ей с самого начала не особо хотелось. «Я пьяна прошлой кровью, я сыта грядущей местью», как говорила героиня одного бульварного дамского романа — так вот это про меня, — думает Тонька. По мне. Да и питье — вон оно, в этих… бочагах пузырится. В колдобинах дорожных. И светляки над ним кружат или стоят, как им вздумалось. Разговаривают со мной. Нашептывают всякое. А сколько мне времени нужно, чтобы до города добраться, — вроде не так уж много осталось? Дело доделать. Всех как есть порешить: и мужа-изменщика, и новую разлучницу, черномазину эту, и стряпчего — конопляное семя…