«История повторяется, — сдерживаю дыхание, — похоже, что механизм, зачем-то заложенный иновременцами (на мой взгляд коэффициент выживаемости у мошенников и так повышенный) в свою программу, снова спасает мне жизнь. Надолго ли»?
— Господин атаман, Григорий Михайлович, — неподалёку раздаётся хриплый истеричный возглас, — бес попутал, только вот эти сапоги взял, а Василий тот нож. Остальное всё отдали и евоный мандат, портупею и наган… ничего не утаил, Христом-богом клянусь.
— Сказывали, что нож из сапога выпал? — раздался знакомый грозный рык.
— Так точно, господин атаман, — вступает третий голос, более молодой, — а может из галифе, когда мы с господином вахмистром сапоги с покойника стаскивали.
— Вот что, казаки, — атаман Семёнов меняет тон на отеческий, — о трофеях своих забудьте пока, если всё обойдётся, то получите их обратно… Постой, Иван Петрович, а где ж твои сапоги?
— Эта, значица, на того мертвяка надел, господин атаман.
— А он был не против? — смеётся Семёнов,-…
— Никак нет, согласный.
— … ладно, хлопцы, мертвяка вон в ту палатку на осмотр и во весь опор на то место, где сапоги с него сымали, землю носом рыть, всё там обыскать…
— Дурак ты, Василий, — громко, не таясь, выговаривает напарнику пожилой казак, — сам обмишулился и меня за собой потянул…
Молодой напарник обиженно сопит, быстро перебирая ногами по залитой лунным светом тропинке.
— …Сколько хоть просил-то за стилет?
— Пятьдесят фыней… — неразборчиво бурчит Василий.
— Тьфу! — плюёт в сердцах старший и передразнивает младшего, — «фыней»… Юань надо было просить, такой Сан-Франциско двадцать пять центов стоит.
— Так мы, чай, не в Америке… — огрызается Василий.
— Стой, пришли кажись. Что Григорий Михайлович сказал? «Землю рыть»… Вот давай начинай, держи-ка… — вахмистр с наслаждением опирается о теплый валун, лезет в карман и достаёт оттуда маленький фонарик с ручкой, — жми шибче, ярче светить станет.
Под мерное жужжание фонаря и неразборчивое ворчание молодого напарника, начавшего обследование окрестностей, голова казака начинает клониться книзу.
— Нашёл! — кричит Василий, вахмистр дёргается назад и ударяется затылком о камень.
— Чего нашёл-то? — морщится он, потирая ушибленное место.
— Портянки нашёл… этого мертвяка, — Василий радостно спешит обратно к валуну, с тряпками в вытянутых вперёд руках.
— Да не тычь ты мне их в нос… ну-ка, разворачивай… — из портянок на землю им под ноги летит книжица.
— Читай у тебя глаза молодые.
— Всесоюзная Коммунистическая Партия Бэ, — бойко начинает читать молодой казак,-…
— Чего бэ?
— …написано тут скобках буква «б», большевиков значит. Секция Коммунистического Интернационала.
— Ты фамилию читай, горе луковое…
— Чаганов Алексей Сергеевич, — разворачивает красную книжицу Василий. — фотография… слушай, Петрович, это ж тот, мертвяк, что мы с тобой тащили… а не тот ли это комбриг, которого всё начальство ищет?
— Я сразу заметил, что сапоги у него генеральские…
— Сапоги?! — взревел молодой жужжание фонаря на мгновение прекратилось, — Иван Петрович, да за него мы бы по сто японских йен получили, а не пять юаней, это ты дурак!
В образовавшейся темноте глаза казаков, ослеплённые электрическим светом, не заметили чёрную фигуру, внезапно возникшую рядом с ними и каждый пропустил по одному свистящему удару по темени, нанесённому умелой рукой.
— Это точно Чаганов, — щека Эрвина Штольце, помощника германского военного атташе в Японии, обезображенная длинным вертикальным шрамом, непроизвольно задёргалась, взгляд потемнел, — я видел его в Испании также близко как вас сейчас, господин капитан.
Карьера Штольце после провалов его агентуры в республиканском Генеральном штабе, неудачей с поимкой Чаганова и не вполне удавшегося штурма штаб-квартиры Советов в Валенсии покатилась под гору. Сам Канарис, проморгавший разгром «Легиона Кондор», едва удержался в своём кресле и ничем не мог помочь своему подчиненному, когда гиммлеровские ставленники, назначенные к нему заместителями в Абвер, начали разрушение лучшей в мире разведки.
Штольце, разжалованный в лейтенанты, был послан в посольство в Токио порученцем в аппарат военного атташе, где в сферу его деятельности вошли частые командировки в Маньчжоу-Го для встреч с агентурой: немецкими коммерсантами и журналистами. В сорок семь лет быть на побегушках — это почти приговор, спасти его карьеру могло лишь чудо и оно произошло, меньше суток назад, когда на русско-японской границе потерпел крушение самолёт с Чагановым на борту. Об этом ему сообщил Накамура, с которым они познакомились и подружились в Саламанке в ставке покойного Франко.
Возникла реальная возможность отомстить виновнику всех его несчастий, отомстить и на коне вернуться в Берлин к настоящей работе в Абвер-2, которую он мог выполнить лучше, чем все эти эсэсовские тупицы… Надежда вспыхнула и тут же погасла: вместо пленного, имеющего доступ к высшим кремлёвским секретам, Чаганова, перед ним на походном столе лежит безмолвный труп.
«Удача поманила и вновь повернулась задом»…
— Вот видите этот след от пули, — по-русски говорит Штольце, Накамура и атаман Семёнов наклоняются над столом, — стоп, а почему нет трупного окоченения! А когда случился бой?…
— Уже часа четыре как… — неуверенно отвечает атаман, доставая часы из нагрудного кармана.
— … давно должен был окоченеть.
— Действительно странно, — снимает очки японец, — мой доктор осмотрел тело два часа назад и дал заключение о смерти. Прошу меня извинить, господа, я вызову его снова.
— Зачем такие сложности? — плотоядно улыбается атаман, берясь за короткую рукоятку кубанской нагайки, висящую на поясном ремне, — если живой, подскочит как ошпаренный.
— Ни в коем случае, атаман, — хмурится Штольце, — вы можете добить Чаганова, а он нам нужен живой.
Снаружи послышались отрывистые команды Накамуры.
Сорвав со спины заплечный мешок, Оля бросает на землю два мешочка с песком на ремешках, доставая из него пучок верёвочных вязок. Затем разворачивает тела, лежащих поперёк тропы казаков, спиной друг другу и, начиная со старшего, отработанным до автоматизма движениями, намертво приматывает его правую кисть к левой и их вместе к щиколотке его левой ноги, хрустнувшей хрящами от выворачивания назад к ягодице. Ту же операцию, только с правой ногой, она проделывает над уже начинающим шевелиться Василием, встаёт на ноги, в её руке сверкает лунным золотом лезвие узкого финского ножа.
Девушка, задрав старшему казаку на спине гимнастёрку, суёт за оттянутый пояс финку и рывком к себе разрезает сзади его шаровары вдоль бедра до подколенной ямки. Затем, надавив за ушами, Оля разжимает казаку рот и сует в него мешочек, двойной ремешок которого обхватив голову уже затягивается на коротко стриженном затылке, превращаясь в импровизированный кляп. От треска разрезаемой на заду материи молодой окончательно приходит в себя.
— Ты чего это, девка, задумала? — с трудом выдавливает из себя слова Василий, выворачивая шею и ощущая ветерок на заголившимся заду, — не смей…
Нож, брошенный девушкой, оцарапав ему ухо, входит по рукоятку в податливую почву.
— Цыц, — поднятая финка замелькала перед глазами казака, — я здесь задаю вопросы. Где Чаганов?
— Какой Чаганов?
— Тот самый, чей партбилет ты только что нашёл! — Оля поднимает с земли красную книжицу и подносит её к глазам Василия.
— А, этот мертвяк, — зачастил он, проглатывая слова, — так мы его в лагере снесли, там он… ты не думай, это не мы его… он сам себя взорвал гранатой… многих он япошек положил вокруг… а мы уж потом подошли… люди подневольные, сказали тащить, мы тащим.
— Где лагерь? — остриё ножа замерло в сантиметре от его шеи.
— Здесь недалече, с полверсты будет…
— На сопке? — холодная сталь коснулась нежной кожи казака.