Надежда Александровна Попова
РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО
Конгрегация – 0
Ради Всего Святого (квазипьеса)
numquid lex nostra iudicat hominem nisi audierit ab ipso prius et cognoverit quid faciat (John, 7; 51).[1] Высокого суда, а также показания свидетелей, Высокий суд основывает свой вердикт на том, что было сказано и сделано во время разбирательства.
На законном основании мы заявляем, что вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, являетесь преступниками пред лицом Господа и людей, как по закону Божьему, предаваясь целиком греховным страстям, так и по закону человеческому, совершая убийства и намереваясь совершить еще. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в убийстве адвоката Генриха Вернера путем наведения порчи на его жеребца, который, взбесившись от навеянных на него дьявольских видений, сбросил с себя адвоката Генриха Вернера, следствием чего явилась смерть вышеупомянутого адвоката. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в попытке убийства вдовы вышеупомянутого адвоката, Анны Вернер, путем изготовления ее воскового подобия и сотворения над этим подобием заклятий и различных действий, приведших к тяжелой болезни вышеупомянутой вдовы.
Также на основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в вовлечении в грех зависти и сребролюбия и злосердия верной дочери Церкви Барбары Греф. Барбара Греф по завершении разбирательства признана околдованной и оправдана. На основании разбирательства Высокого суда вы, Ханц Вольф и Эльза Швагель, бесспорно и несомненно обвиняетесь в угрозе убийством свидетельнице Барбаре Греф, безбоязненно выступившей с обвинениями и свидетельствами ваших злодеяний.
По всем вышеперечисленным причинам Высокий суд объявляет вас, Ханц Вольф и Эльза Швагель, виновными во всех названных преступлениях. Настоящим приговором вы переданы светскому суду для наиболее достойного и справедливого воздаяния в соответствии с установлениями закона.
Суд, рассмотрев пункты обвинения и доказательства, представленные ему, вынес свой вердикт.
Ханц Вольф, лекарь, обвиненный и осужденный по всем пунктам, с учетом глубокого, чистосердечного и искреннего раскаяния приговаривается по его собственному прошению ввиду осознания своих прегрешений к удушению и последующему сожжению, после чего пепел его будет развеян за пределами города.
Эльза Швагель, обвиненная и осужденная по всем пунктам, с учетом ее упорства в своих злонамеренных воззрениях, приговаривается к сожжению без удушения, после чего пепел ее будет развеян за пределами города.
Да будет это наставлением каждому и укреплением в нравственности и добропорядочности, для чего приговор зачитан при всеобщем собрании, с молитвой, дабы Господь и Пресвятая Дева Мария милостивы были к душам грешников, аминь».
***
Поздно вечером накануне казни.
Полутруп. Застывшие глаза смотрят в потолок. Как знакомо.
Губы похожи на куски сырого мяса. Руки опухли и почти не гнутся. Знакомо.
Во взгляде на вошедшего – немыслимая смесь равнодушия с ужасом. Знакомо.
Грохот двери, закрывшейся за спиной. Знакомо до боли…
– Не бойся. Я п‑пришел сюда не затем, чтобы вести тебя снова на допрос.
– А зачем?
– Поговорить.
– О чем?
– О тебе. О т‑твоей наставнице.
– Значит, все‑таки допрос…
– Нет. Считай, что это исповедь. Это без п‑протокола, как ты видишь, и ничего из услышанного мной здесь никто не узнает без твоего желания.
Вздох и молчание, долгое молчание. Знакомо…
– Больше мне нечего о ней рассказать.
– Не надо рассказывать, если не хочешь. Я буду с‑спрашивать, а ты – отвечать, если будет желание. Если не захочешь – молчи. Или сам спрашивай, о чем хочешь.
Это должно было быть смехом, хотя прозвучало, как рыдание.
– Я, наверное, брежу…
– Я ведь обещал тебе, что все п‑прекратится, если ты будешь говорить со мной честно, и больше допросов не будет. Ты сделал правильный выбор, х‑хотя и так поздно.
– Не надо. Если я действительно имею право говорить, что хочу, то говорю: не надо мне о правильном выборе. Любой на моем месте сделал бы то же самое. Только ради того, чтобы прекратить все это…
– Ты и теперь не с‑сказал бы мне ничего, не будь пытки? Даже т‑теперь? Твое мнение о том, что ты делал, не изменилось? Не бойся ответить. Обещаю, тебе это ничем не грозит.
– Сказал бы.
– А если ч‑честно?
Молчание. Знакомо…
– Не знаю.
– Понимаю. Об этом сложно думать, когда уже п‑пришлось говорить из‑под палки. Сложно признать самому, что ошибался, когда это признание уже вырвали п‑помимо твоей воли.
– Чего вы хотите от меня?
– Я уже сказал. Просто п‑поговорить. Сказать мне сейчас ты можешь абсолютно все.
– Зачем?
– Я говорил тебе, что подумаю о твоей душе, к‑когда все это закончится. А ты сам не хочешь подумать о душе?
– Это означает, что скоро меня казнят?
– Ты боишься умереть?
– Не знаю. Кажется, уже нет…
– Это х‑хорошо. Страх мешает думать связно и говорить то, что нужно.
– Кому?
– Т‑тебе. И я здесь ради т‑тебя. И – нет, это не значит, что тебя казнят.
– Что бы я ни сказал?
– Да.
– Поклянитесь.
– Господь запретил клясться его именем; к‑какой еще клятве ты поверишь?
– Не знаю… Не надо. Все равно…
– Ты меня ненавидишь?
Молчание…
Знакомо…
– Не знаю…
– За что именно ты ненавидишь меня? За сам д‑допрос или за то, что ты, в конце концов, признался?
Молчание.
– Не знаю…
– Ты ненавидишь во мне человека, к‑который причинял тебе страдание, или оппонента, который вынудил согласиться с его точкой зрения?
– Первое вернее…
– Не поджимайся. Я же с‑сказал – можешь говорить, что угодно. Я понимаю тебя. Это говорит гордость. Нет, я не с‑стану читать тебе проповеди о смирении, я просто хочу помочь тебе разобраться в себе самом. Это чувство человека, к‑который доказывал окружающему его миру, что он стоек, т‑тверд, непреклонен, и который, в конце концов, сломался. Это неприятно, я знаю. Неважно, по какой причине ты не желал соглашаться с тем, что т‑тебе говорили; главное, что тебя переломили. И от этого ненавидишь с‑себя, ненавидишь того, кто сделал это, а с ним и весь мир впридачу. Ведь так?
– Может быть…
– Главное – то, что какое‑то время ты не был хозяином самому с‑себе, что кто‑то имел власть делать с тобой все, что угодно. Это глубоко ранит самолюбие. Опять же – я не буду г‑говорить тебе, что самолюбие – грех; я просто скажу, что иногда его следует забыть и выбросить. Когда генерал посылает солдата в бой, он тоже распоряжается солдатом, решает его участь, но н‑ненавидеть его за это глупо, потому что есть цель, и генерал знает, как ее надо достичь.
– Если генерал правильно обучен…
– Верно. Но ведь, в конце‑то концов, прав оказался я, с‑согласись хоть теперь. Нет, не надо говорить, что я прав, не подумав. Подумай. Я снова призываю здравый с‑смысл. Ведь и ты, и твоя наставница – вы убили человека, который лично вам ничего плохого не сделал, едва не убили еще одного, а чтобы с‑скрыть свое преступление, готовы были убить и третьего. Ведь это неоспоримо, так?
– Да…
– Так. Разве это хорошо? Это д‑дурно, даже иноверцы имеют законы, запрещающие отнимать жизнь у невинного. Ты же никак не хотел говорить правду, п‑позволить спасти едва не загубленную тобой жизнь. И что мне оставалось делать? Я не отрицаю того, что эти методы с‑страшны, жестоки и безжалостны, но, скажи мне, о какой жалости к преступнику может идти речь, если умирает жертва? Я понимаю, что это почти невозможно, но все же попытайся п‑представить, что речь идет не о тебе, а о ком‑то постороннем. Что некто, например, похитил ребенка и держит его где‑то, дожидаясь условленной по особым книгам ночи, чтобы умертвить его ради своих целей. Если этот некто не х‑хочет отвечать, а в это время где‑то, неизвестно где, невинная кроха едва жива от страха? Даже если предать казни такого человека, ребенок‑то все равно погибнет – некому будет его освободить, п‑потому что никто не знает, где он находится. Кроме обвиняемого. К‑который молчит. Разве ты не скажешь, что трижды необходимо вытаскивать из него признание щипцами?