На распахнувшуюся дверь обернулись все присутствующие без исключения, с любопытством осматривая нового члена этого маленького сообщества товарищей по ненастью — тот ввалился в трапезный зал в клубах пара, торопливо захлопнув за собою дверь, и, отступив от порога, обернулся назад, словно пытаясь увидеть что-то сквозь толстые доски.
— Слава тебе, Господи, — облегченно выдохнул он, срывая с головы шапку, и поспешно распахнул облепленную снегом тяжелую шубу, как две капли воды схожую с той, что согревала хозяйского сына. — Уж думал, там и лягу… Прости, Альфред, я тут у тебя снегу натряс.
— Ничего, — благодушно улыбнулся тот, выходя гостю навстречу. — Трупом на пороге не упал — и ладно. Куда это тебя в этакую непогоду понесло?
— Когда вчера выезжал — лишь поземка мела, — возразил тот, тяжело падая за стол, и, пыхтя, неловко выбрался из рукавов. — А сегодня, смотри-ка, и дороги не видать. Не знал бы, куда ехать, и мимо б прошел — не заметил бы; веришь, Альфред — огней в твоих окнах не разглядишь в десяти шагах.
— Верю, — кивнул тот, глядя на, судя по всему, давнего знакомца с состраданием. — Как я понимаю, Феликс, ты б не отказался…
— Неси, — отмахнулся новоприбывший, не дослушав. — И согреться неси, и поесть. По такому морозу в пути-то толком не перекусишь. Помираю с голоду… Слышь, Альфред! — не стесняясь наличием прочих постояльцев, вслед уходящему крикнул он. — И волки! Волки бродят!
— Волки? — тихо проронила женщина с мальчишкой, и Феликс кивнул:
— Они самые. Видеть не видел, но слышал — и близко, у меня чуть кони умом не тронулись; я и сам уж всем святым перемолился, кого только вспомнил… Вольф! — обрадованно воскликнул он, завидя хозяйского сына. — Мальчик мой, будь так уважителен к старику: там повозка моя стоит, и коней двое; пока я тут отогреваюсь, их, небось, уж по самые холки завалило.
— Повозка — пустая или как? — уточнил тот, и Феликс отмахнулся:
— С товаром, но товар не портящийся, так что ее куда-никуда в сарайчик, и ладно. Кони главное, их пристрой. Накормишь, а? и чтоб им там хорошо было, а?
— Обижаете, Феликс, — повел плечами тот.
— Волки, — повторил Бруно, задумчиво передвигая короля подальше от наступающей зондергруппы Курта. — Они в такую погоду злые.
— Голодные, — откликнулся Феликс. — Вот и злые. Вы б, думаю, тоже выли и на всех кидались, если б по снегу босиком, и ребра к спине прилипли… Слава Богу, что Велле свой трактирчик тут держит. Вот не было б его — и что? Пришлось бы ночь проводить вон там вот, в пургу и мороз, и там-то б они меня и прихватили. Как подумаю — жутко делается.
— А я слышал, — нерешительно вклинился парнишка, — что зимой они не так опасны, как говорят. Что, напротив, травоядное зверье умирает от голода, и у волков, выходит, еды в достатке.
— Городские, — пренебрежительно усмехнулся лысый бочонок, и Курт мысленно склонился сам перед собою за верно сделанный вывод. — Умные все стали, а простых вещей не соображают… Зверье травоядущее дохнет от голода. Чего это значит? Это значит, что оно тощее, кожа и кости, а много ты напитаешься такой снедью? А его ж еще и надо сыскать, по снегам побегать, да и не так уж оно часто дохнет, парень. Чаще слабнет просто. И их еще догнать надо. Вот и думай.
— Так оно и бегать должно не так прытко, — возразил обладатель телеги с товаром. — И сил надо меньше, чтоб догнать; вот и ловили б их, ослабших. А они, гады, к людскому жилью лезут — вот скажи, чего ради?
— К жилью не они лезут, — возразил крестьянин, наслаждаясь всеобщим интересом к его познаниям. — Когда вот такие зимы, холодные и снежные, старые волки, бывает, молодняк из стаи гонят прочь, чтоб не объедали старших. А те, понятно, в охоте не слишком-то наторели, вот они к людям и жмутся: скотина домашняя — она и откормленная, и, ежели повезет до нее добраться, безропотная. И человека жрут — потому же. Вон такие господа, — почтительно кивнув в сторону Курта и Бруно, отметил крестьянин, — может статься, добыча и нелегкая, а мы с вами — отбиться сможем ли?
— Дьявольские отродья, — махнул рукой торговец. — Господь человека над всеми тварями поставил, а они все желают переменить Господень порядок. Надо, как у нас годов тому десять назад было: объявить охоту на этих тварей и за каждую шкуру платить — после того их года два не слышно было и не видно, и люди ходили спокойно.
— Мат, — вполголоса констатировал Курт, и помощник вяло отмахнулся, завалив своего короля набок.
Утро постучалось в окно, забранное дешевым кусочным стеклом, пробудив ото сна; мелкая белая дробь колотила в зеленые мутные стеклышки назойливо и упрямо, раздражающе громко в тишине трактирной комнаты. Глаза Курт разлепил с неохотой, ощущая щеками, что нагретый с вечера воздух за ночь выветрился и остыл.
Комната, выделенная им владельцем, отличалась от прочих сравнительной благоустроенностью, ибо, кроме полагающихся удобств вроде квадратного низкого стола с парой табуретов и двух деревянных кроватей, имелась в ней еще и печь. Собственно, это не являлось полноценной печью — просто четырехногая жаровня, укрытая колпаком и топящаяся исключительно недымным, тлеющим углем; колпак давал большую прогревающую поверхность, а уголь дольше держал жар и не требовал отдушины. Судя по тому, что под толстыми чугунными ножками доски пола не протерлись, а на стене за печью не образовалось темного пятна, сия constructio не находилась здесь неизменно, а перемещалась из одной комнаты в другую в зависимости от случая. Случаем, как несложно было догадаться, являлся постоялец, готовый раскошелиться на подобное дополнительное благоустроение своего бытия. О том, готовы ли к подобному повороту дела господа, Велле не осведомился, однако совершенно явно не сомневался в том, что бунтовать по предъявлении счета оные господа не станут.
С вечера Вольф Велле жахнул на жаровню добрую порцию угля, отчего первый час было не вздохнуть; пробыв в комнате неполных пять минут, Курт спустился снова в обеденную залу, где и провел следующие два часа, медленно потягивая легкое пиво и пытаясь выиграть у самого себя. Когда жар несколько разошелся, а угольный треск стал потише, он, наконец, смог заставить себя войти в комнату снова и, повалившись на кровать, уснуть, предусмотрительно почти не раздеваясь, благодаря чему вылезать из-под одеяла утром оказалось не так противно. Однако же для совершения необходимых утренних забот так или иначе пришлось выставить себя на мороз, и по возвращении в трактир его хватило даже на то, чтобы вытянуть к очагу в зале окоченевшие руки.
Пока еще тихая трапезная комната мало-помалу заполнялась людьми и голосами, владелец принимал и выставлял заказанное, и вид при том Альфред Велле имел наидовольнейший. Удовлетворенность его, равно как и недовольство многих постояльцев, была вполне понятна: выйдя этим утром за пределы стен, понять можно было явственно, что о продолжении пути не может быть и речи, сколь бы ни была важна цель. Метель не ослабла, а даже и усилилась, ветер царапал лицо и слепил, снег стал чаще и жестче, и дорога, проходящая в десяти шагах от двери, исчезла из глаз вовсе. Владельцу сей малоотрадный факт сулил немалую прибыль от застрявших здесь постояльцев, постояльцам же — нарушение планов и лишние расходы, отчего увидеть хотя бы равнодушие на лице кого-то из них было сложно. Лица хмурились, брови недовольно сдвигались, и то и дело раздавался чей-то тяжелый вздох.
— Я вижу, только нам и все равно, — тихо заметил Курт, когда крестьянин, бросив уже далеко не первый тоскливый взгляд в окно, отвернулся, обреченно подперев голову кулаком.
— Тебе все равно, — поправил Бруно; он отмахнулся:
— Abi sis[7]. Куда нам спешить? Наслаждайся бездельем; хороший повод.
О том, что на установленном месте службы надлежит появляться вовремя, помощник напоминать не стал, лишь обратившись снова к столу, и Курт продолжил разглядывание окружающего общества, сегодня дополненное еще тремя постояльцами.