— Что? — спросил я. — Это.
Мы стояли на круглой площадке, позади нас — тяжеленная с виду металлическая дверь, по сторонам — стены из ракушечника, круто вниз ведет узкая винтовая лестница.
— Вокруг нас — жилая крестьянская башня. На вас — мой дождевик. Нам холодную грозу вроде как обещали, да пронесли мимо. А я — это кто, а не что.
Напротив меня, придвинутого к стене, стоял человек. Женщина. Слабый свет, дурманящий меня, однако в общем безобидный (в панике я не учел, что и яркое солнце не может повредить мне сколько-нибудь значительно), освещал светлые вьющиеся волосы, нежно-смуглую кожу без румянца. Изогнутые брови темны и почти сходятся в переносице, темны и глаза — удивительные, цвета минувшей грозы. Слегка впалые щеки, изящные скулы. Тонкий нос похож на стрелу, очертания карминно-алых губ — тугой персидский лук. Лет пятьдесят с большим привеском, но осанка безупречна, даже слишком. Если бы не колебание груди, не шуршание крови в аорте, не тихое биение сердца — я бы счел ее одной из Проклятых в отличном — просто отличном — гриме.
— Вы поняли, кто я.
— Уж не сомневайтесь. Ну надо ж, а я-то приняла вас за примитивного альбиноса, только что мал-мала не в себе.
— И не боитесь?
— Ну а боюсь, и что теперь — дела не делать?
Мне показалось, что она усмехнулась. В это время я успел не то чтобы погрузиться в ее мысли, но уловить их запах. Свежесть и покой, мир в себе и во вселенной вокруг, полное приятие всего и вся, некая…мягкая ироническая безнадежность.
— Вы от жизни… ничего не ждете…
— Знаете, уж если вы в силах философствовать, то зря я на вас силы тратила.
— Не…зря, — кое-как выдавил я.
Что-то сверх моей обыкновенной дневной слабости, переходящей уже в прямую кому, заставило меня промедлить.
— Я и вы. Увидеться?
— Конечно, и не могите инако мыслить. Я тут вроде владельца. На двери мощный цифровой замок, я его защелкну, но вон там имеется хитрая кнопочка. Найдете, с вашими-то способностями. Да и с самим замком разберётесь поди. Апартамент глубоко внизу. Лампу не зажечь?
— Нет. Да. Не то. Обещаете?
— Вечером непременно. Если, конечно, ногу не сверну или там шею. Жизнь наша такая.
По крутой лестнице без перил и площадок я не столько сошел, сколько сполз. И провалился даже не в сон, а в полное беспамятство.
Открыл глаза я, по всей видимости, ранним вечером и с трудом выбрался из кучи недвусмысленно гнилой соломы. Благо хоть в здешний земляной пол не зарылся. Мое зрение улавливало в неясном свете «продухов», который к тому же скрадывали прикреплённые понизу железные карманы, какие-то лари, тюки, четырехугольные корзины из прутьев с плетеными крышками, грубой работы амфоры, воткнутые в пол острием. Продуктовый склад, по-видимому, решил я, поднимаясь вверх. Это оказалось легче спуска, поэтому моя любознательность ожила и взыграла. Когда у самой входной двери, немного выше «кнопочки», обнаружилось нечто вроде трапа, прикрепленного к стене понизу и вверху уходящего в глухой каменный свод, я поднялся по нему тоже. Разумеется, я уперся вовсе не в потолок, а в тугой люк того же пошиба, что и парадная дверь. Заперт он не был, и я оказался в жилой части дома.
Здесь было даже уютно, невзирая на хлопья пыли по всем углам, занавес из паутины, скрадывающий решетку из прутьев толщиной в мое запястье, замурованных в оконные проемы одновременно с возведением донжона, и патину легкого светлого праха на всех предметах обихода. Дубовые стропила под сводами, дубовый паркет на полу, прикрытый дряхлым восьмиугольным ковром, почти бестелесные призраки стеганых одеял в узкой стенной нише, истлевшие кожаные подушки и валики. Из перекрестья потолочных балок струился тусклый хрустальный водопад — такие люстры, как я знал по опыту, способны до бесконечности множить свет одной-единственной свечи или лампады.
Я смотрел на это недолго: ловушек мы не любим. Отряхнулся от пыли и трухи, выскользнул наружу, на всякий случай изображая из себя одного из местных, и оказался в безлюдном переулке. Слышимая жизнь протекала здесь за глинобитными заборами с высокой калиткой, поверх которой шла арка, увитая глицинией или розами — деревенька посреди оживленной столицы. И — скажите на милость! Моя давешняя знакомая уже была тут, шла впереди меня, поминутно оборачиваясь. Мы встретились глазами: ее оказались вовсе не синевато-серыми, а буквально васильковыми. Я догнал ее, как мог неторопливо, чтобы не пугать лишний раз, — и пошел рядом.
— Хотел бы я знать, моя…
— Инэни, то есть «малая» госпожа. Если б я была девица — то «сэнна».
— …моя инэни, зачем, собственно говоря, вы затруднились меня выручать.
— А, чепуха. Просто безусловный спасательный рефлекс.
— И чего вы здесь дожидались. Благодарности или приключений на свою голову?
— Ни того, ни другого, потому что…Да, с кем имею честь? С господином…
— Римусом. Просто Римус.
— Просто Селина. Полностью — Селина Армор. Имечко, я думаю, ничем не беззаконней вашего. Кстати, даме следовало бы представиться первой, но замнем. Так вот, ждала я не благодарности — потому что, уважаемый Римус, солнышко особого вреда вам бы не причинило, а кое-что иное люди приняли бы за рутинный случай самовозгорания, описанного Диккенсом: бочка уксуса, парочка расхожих заклинаний — и порядок. И не приключений ждала — потому что я их не ищу, они сами меня находят во множестве.
— Так вы и в самом деле всё поняли.
— Ну…смотря что вы имеете в виду подо «всем».
— То, что я не человек.
— Кто б сомневался. Детализировать?
— Да, — сказал я резко.
— Вы из Тех, кто Охотится в Ночи. Цитата из Барбары Хэмбли, простите. Обладатель Темного Дара. Тот, кто Пьет Кровь.
— Довольно, — оборвал я. — Вы, как и прочие, не верите. Выламываетесь.
— Если бы я сказала, что вы, к примеру, иностранный агент, ваша реакция была бы иной?
Наши руки сомкнулись — со стороны почти дружески, но я держал ее пальцы так цепко, что едва не сломал. Но только едва: сила в них обнаружилась не дамская.
— Камень и лед. Слишком большая для меня роскошь — отрицать очевидное, — сказала она своим необычайным голосом. — Поймите: на меня в моем разнообразном бытии свалилось и грозит свалиться столько всяких прелестей, что быть опустошенной элегантным древним вампиром — это, считайте, мирный конец, овеянный романтическим флером.
Я отнял руку. Улыбнулся и получил в ответ улыбку и дыхание на своем лице. Запах мяты, полыни и весенних почек, слитый с ароматами кожи и крови; последний еле пробивался наружу. И еще один тяжелый аромат, гораздо более меня потревоживший. Пойдя вслед за ним, я увидел как бы миниатюрного паучка, который сидел на верхушке левого легкого. Но видение тут же исчезло, я решил было, что мне примерещилось.
— Бывший туберкулез, а до того была рана. Залеченная, — объяснила Селина. — Проза гражданской войны. Шрамы остались, что поделать.
— Рубцы я, кажется, могу убрать, — предложил я,
— Спасибо, не надо затрудняться, — ответила она до крайности вежливо. — Уж очень я солнышко люблю.
— Нет, вы не так поняли. Это гораздо проще и для вас безопасно.
— Всё равно. Это как знак. Чести или доблести, может быть. Алый знак доблести, как говорится.
— Или безрассудства.
— Или, к примеру, судьбы.
— А теперь, когда мы встретились и представились друг другу, что мы с вами будем делать? — спросил я, прерывая выразительную паузу, наставшую в нашем словесном фехтовании.
— Смотреть мой город. Я ведь долго наблюдала, как вас шатало по Лэн-Дархану от переизбытка эмоций. Смотреть другие города — они, кстати, немногим хуже. Гостить во всех четырех провинциях моей страны Динан, если хотите, мастер Римус. Мы становимся модными в кругу иноземцев, а я — я знаю здешнюю жизнь с такой стороны, с какой ее не знает никто.
Так началась самая непонятная для меня, самая безумная и пленительная ночь в моей жизни, Ночь тысячи ночей, как здесь говорят. Фантасмагория, когда пытаешься описать. Был подтекст, который мы оба слышали за простыми словами, было неявное соглашение, которое никто из нас не подписывал. Я был слишком стар, чтобы желать — и не уметь при том управлять своими желаниями. Да и не появлялось во мне, когда я находился рядом с ней, той хищной вампирской жажды, которая заставляет всех нас без разбору терять голову, — мутного, неразборчивого влечения, столь похожего на тягу человекообразного самца к самке. Влечения, что стоит на дне любой страсти. А Селина… нет, ни страсти, ни боязни в ней я не чувствовал никакой, и не было тяготения к смерти, даже «подсадки на свой адреналин», как любят говорить в двадцать первом веке, я не видел. Доверия сверх разумной меры — тоже. То и дело я слышал от нее что-нибудь насмешливо цитатное, вроде: «Не надо портить начало большой дружбы». «Вы так вечно молоды, так прекрасны и царственны, что, как говорят в одной пьесе Шекспира, вас можно надевать только по праздничным дням». В общем, так. Селина была так полна жизни, так остро ощущала, что жизнь сама по себе есть великолепная авантюра, что не насилуя, не предъявляя никаких требований, не надеясь ни на что, кроме естественного течения обстоятельств, — получала от своей судьбы всё, что та могла ей дать. Это было не равнодушием или обыкновенной непритязательностью — но тем высоким смирением, которое паче гордости.