— Закрытый район, — со смешком пояснила Селина. — Основали иммигранты, а живет теперь наше любимое правительство. Туристам сюда ходу нет и не предвидится. Но убежище найти вполне реально, если помнить, что нет места темнее, чем под самым светильником.
Мы расставались утром и вновь сходились после заката. Наступило лето, дни были длинны, как никогда, и я подозревал, что Селина извлекала немалую пользу из моих дневных сновидений. Насчет того краткого времени, что уходило на мою охоту, — не уверен: подонки тут, перед строгим лицом динанской государственности, попадались много чаще, чем в вольном и беспечном Лэне, и я, свежий и разрумянившийся, бывал немало удручен видом ее лица с темными мешками вокруг как бы выцветших серых глаз.
— Вы устаете и не высыпаетесь.
— Обычное дело: служу обоим господам.
— С какой стати вам понадобилось меня опекать?
— Это мы уже проходили, А вот почему вы поддаетесь на мою опеку?
— Мне просто хорошо с вами.
— Вот и мне. Просто хорошо.
Вопрос о церкви был задан неспроста. Через неделю мы отправились в местную католическую церковку, закрытую, как пояснила Селина, «на перманентно капитальный ремонт». По имени самой главной ценности, присутствующей под этими сводами, ее называли «Храм Богоматери Ветров»
Несмотря на грязь и полнейшее отсутствие людей, икона (по словам Селины, опять же до прискорбия не вписывавшаяся в канон) была освещена снизу целым костром свечей, налепленных на поднос. В трепете пламени лицо Мадонны казалось невероятно юным — лет пятнадцати, а то и менее. Фигура, которую обтекали складки одежды, струящиеся как бы вовнутрь окаймляющего ее пейзажа, казалась куда более зрелой. В том, как нимбом раскинулись вокруг безмятежного лица светлые волосы, как разлетелся синий плащ за плечами, ощущался ветер — поистине бесноватый, ветер Последнего Дня. Это от него святой младенец спрятал личико на плече Матери: из тени показались только ресницы и смуглая щечка. Но маленькие босые ноги Марии плотно прижимали колышущийся ковер травы к месту, и вынутый из ножен прямой меч лежал перед ногами: знак поверженной войны, преодоленного страха — и всеконечной победы.
Так думал я словами, которые подсказало нечто, обитающее в безмолвии этих стен.
— Прекрасная… картина, — подытожил я. — Такие — нет, не такие, но схожие, — я видел в Венеции и Флоренции, сам копировал их. Однако сюжет более смелый, а тревога, которой здесь всё насыщено, — это дань позднейшим векам.
— Увы. Тринадцатому столетию. Были, конечно, более поздние подмалёвки, но их старательно расчистили. И динанская история говорит то же.
— Какая — официальная?
— Почти. Живописцу (имя его известно) позировала натурщица из эркских лесных крестьянок. Обыкновенный приработок тех времен: из «лесовичек» выходили самые красивые модели, причем отменно твердых правил. Но тут мы имеем то исключение, которое правилу подчиняется. Дева получила в качестве гонорара и увезла с собой сначала художникова младенца, а попозже и его автора, причем — но это, быть может, и сплетни, — выходца из небогатой «рукомесловой» знати.
— Художник — и дворянин?
— Знатный — это попросту известный. Но отсюда и в самом деле до аристократа недалеко. Наши «первые люди» получались не от земли, не от войны, а от полезности своих дел, от умений, передающихся от деда к отцу и отца к сыну. Династии грамотеев и книжников, слуг закона, магов металла. Что до войны и охоты на красного зверя — так мы все в том искусники. Моя лесная прабабка и на сельскую улочку без ружья не выходила.
— Вы из Эрка.
— Светлая эркени. Так здесь говорят.
— И это ваша история и ваши предки, я прав?
— Да. Мы, лесные, тоже ведь родовитая знать: со времен эдинского исхода ведем родословия, сочиняем летописи.
Мы побывали и в Лесной Провинции Эрк. Необозримые хвойные пространства давно уже проредили, но морской город Гэдойн, с остроугольными каменными строениями, похожими на корабли, из прямых улиц которого соленые ветра выдували всякую заразу, а из голов местных уроженцев — любую досужую мысль, меня восхитил. Давно не было тут многоязычного порта, лайнеры, танкеры и сухогрузы швартовались в глубокой гавани соседнего Дивэйна и далекого города Эрка, — но нам попадались восхитительные кабачки, малые храмы Вакха и Гамбринуса, круглосуточные стихийные рынки, где, немного потолкавшись, мы становились радостными владельцами то рулона подмокших кружев, то китайской чашечки розового костяного фарфора, единственной, что уцелела от семейного погрома, то золотой цепочки невиданного по тонкости плетения, без замочка, но с ушком от медальона. Селина немного отдышалась на вольном воздухе и ворошила здешнюю барахолку с детской радостью.
В саму лесную столицу, как тут принято, давшую название провинции, мы тоже наведались. Она бы мне понравилась, даже восхитила, если бы я ценил пасторали: в историческом центре — дома из вековой лиственницы, практически негниющей и почти негоримой из-за великанского размера подернутых влажным мхом бревен, коровы щиплют траву на окраинах, черномордые овцы рассеялись по газонам исторических зданий старинного университета.
Скатались мы и в четвертую здешнюю страну — сухое степное Эро, только уж она-то меня не впечатлила нисколько. Одноименная столица — просто вторая Бразилиа, такой же стеклянно-бетонный новодел, глинистая степь гола и бестравна круглый год, а знаменитое силиконовое производство обогатило меня всего-навсего ноутбуком в весе пера.
— Здесь тоже есть потайное дно, — обмолвилась Селина мне в утешение. — И называется оно — самое влиятельное в Динане Зеркальное Братство.
— Сказка.
— Ровно в той же степени, что и Ночной Народ, — отбрила она. — В Европе и Америке к Братству относятся так же, как к масонам или розенкрейцерам, типа «было и прошло — да и слава Богу». Сказки рассказывают, да, верно, — само Братство этому в помощь. Но в Динане любой ребенок понимает больше.
— Это… можно потрогать руками?
— Вы уже это делали. Холодное оружие. Книги. Компьютеры. Даже та икона.
— И только?
— О, вы заинтригованы. Понимаете, Оддисена, или Братство Расколотого Зеркала, — это наша всеобщая романтическая обыденность. Та сила, которая стабилизирует. О ней говорят, что начало ее — так называемые века феодальной раздробленности, когда на Руси писалось «Слово о полку Игореве» и когда…
— Земля моего Амадео, — вставил я.
— По справедливости, от самого изобилия мелких княжеств, графств и прочих земель никто не страдал. И не оно послужило стимулом; и даже не угроза извне, которая сплачивает и прочее в том же духе. Таковой здесь не было — море мешает. И не желание сплотить и унифицировать. Вы же видели, католичество, ислам и иудейство у нас в одной упряжи ходят. Всякий гордится родной кочкой, но соседнюю выпуклость на ровном месте своей вотчиной не считает. Это у нас уж искони повелось.
— Чем же занимается эта Оддисена?
— Оберегает любое своеобразие, скажем так. Но лишь пока оно не грозит нарушить гуманитарный гомеостаз.
— Ха!
— Не делит между хорошим и дурным, но изо всего извлекает прок для себя. В каждом живом и неживом создании видит часть великой космической голограммы, которая, по общему определению голограммы как артефакта, отражает весь мир целиком.
— Может быть, не надо испытывать на прочность мое знание местного эсперанто — оно вот-вот скончается от напряжения, — взмолился я. Но отлично понял: мне предлагали защиту. Возможно, сотрудничество. Вряд ли прямую выгоду.
Потом мы расстались. И более всех чудес Динана меня удивили те слова, что Селина сказала на прощание:
— Представьте себе, Римус, это ведь я вас использовала в своих корыстных целях. Вы были моим ночным стражем. Бодигардом, как нынче говорят. В жизни у меня не было никого лучше: всевидящий, всеслышащий, практически неуязвимый — и на свой лад безопасный.
— Безопасный… Это вы про меня?
— Я разве не говорила? Смерть — не самое худшее, что может приключиться с жизнью в ее течение и продолжение. По нашим религиозным понятиям, она не наносит ущерба ничему из того, что истинно. А если перейти на личности — хм. Когда-то, лет двадцать назад, я была персоной. С самых тех пор ко мне приставляют людей. Ну и нет у меня к ним, нонешним, доверия: если бы я сама их нанимала, они были бы верны хотя бы деньгам или своему профессиональному реноме. Бы, если и кабы. Их ведь непонятно для чего присылают: то ли отшить, то ли пришить.