Татьяна Алексеевна Мудрая
Леночка Фурман на тропе войны
Неполиткорректно. Антифеминистски. Квазиэстетно
Молодая женщина, чем-то похожая на розовую пышную устрицу, неторопливо шагает по Невскому Проспекту, Твербулю, Броду, Променаду — где угодно и в какой угодно сезон. Ее красота явно относится к разряду вневременных: будучи однажды замеченной, она сразу начинает выпирать изо всех щелей. Цветущий жир под нежной, буквально светящейся розоватой кожей, белокурые кудряшки падают на меховой воротник недлинного пальто, небрежно распахнутого спереди, так что узкий длинный шарф свисает до колен, позволяя увидеть лишь кружева белой блузки «в облипочку». Бабки таких девушек любили носить похожее сразу после войны, когда убыль боеспособного мужского населения давала себя знать с особенной силой. Джинсы того благословенного размера, примеряя который, неизбежно находишь в кармане твердый лакированный прямоугольничек с запиской от фирмы: «Дорогая леди! Если эти джинсы Вам впору, может быть, Вам стоит вообще отказаться от ношения брюк?». В нижнем течении каждая из элегантно драных штанин впадает в потертый ковбойский сапожок, но взгляд прохожего уже туда не опускается. Тело там, где оно не вполне скрыто немудреной одежкой, точно слеплено из молока и крови, глаза огромны и равнодушны, как у коровы, губы невелики и ярки. Краски исключительно и принципиально естественные.
Несмотря на полную неактуальность рубенсовского типа красоты в наше бурное время, на девушку «западают» многие. Вот двое томных бледнолицых юнцов пытаются к ней подстроиться и получают брошенную с ленцой реплику:
— Цыц, комаришки! Мою жировую прослойку вам, хилякам, и не прокусить.
— Сразу видно, киска, что ты не любишь человечество, — говорит один.
— Да люблю я его, изо всех сил люблю, только пусть оно держится от меня подальше! — парирует она с неподдельным добродушием.
Впрочем, мешают ей несильно. По тому, как она держится, как поводит глазами поверх голов, чувствуется, что она вся в поиске, неторопливом, но упорном. Да, она отлично знает, кто ей нужен. Они выделяются на фоне прочих, как красная нить, вплетенная в пеньковую веревку, словно лунное серебро, что плещется в темных волнах заросшего пруда.
Девушка продвигается едва ли не поперек основного течения — странно, ей почти не мешают плечи и зады протагонистов — и теперь оказывается в районе, где расположено большинство иностранных представительств и по вечерам тусуется народ почище.
Снова ее глаза ищут, почти незаметно для других, желанный образ горит в ее мозгу как алая звезда первой величины. И вот ее карие глаза молодой буйволицы наконец фокусируются на Нем.
Высокий, поджарый негр лет пятидесяти, явно натуральный африканец, а не афроам, возможно, из Сенегала или Кении (кикуйю, масаи? Ей важно и это.) Седая курчавая шевелюра (не дредки, ни в коем случае!), короткая бородка и усы, отчасти прячущие под собой рот на удивление красивой формы. Длинные пальцы с ухоженными ногтями — как любят говорить, руки хирурга или музыканта, но у тех отроду не бывает ничего подобного. Нос чуть расплюснут, зато влажно сияющие глаза прекрасны. Кажется, что весь он, от аккуратно подстриженных кончиков волос до носков ботинок из крокодиловой кожи, не рожден смертной матерью, но был однажды и навсегда отлит в форме, которую сразу после того разбили, не желая плодить реплики.
Девушка знает, что именно такие импозантные джентльмены темных кровей легче и неосознанней всего ловятся на «роскошное белое мясо». Знает она и как повести себя, чтобы ее чары подействовали безотказно: слегка повести плечом, будто ворот щекочет шею, колыхнуть обширным задом практически незаметно для всех прочих и даже для потенциальной добычи. Сделать вид, что тебе нет дела ни до кого из смертных.
Прекрасно. Он в пути. Он понял.
В номер, который снял он, приносят ужин. Девушка, повесив свою трепаную «пальтушу» рядом с его стильным пиджаком, садится за столик, на котором одиноко возвышается бутыль темно-красного вина. Ее спутник с трудом вынул из горлышка длинную пробку, однако самого вина почти не трогает — капля на дне рюмки — и нехотя ковыряется вилкой в тарелке. Девушка не пьет вообще, отговариваясь невнятной чепухой — «вину типа подышать надо», — зато ест все подряд с азартом и увлеченностью молодого животного. Чернокожий пожирает одну ее — глазами. Незадолго до того он деликатно спросил, во сколько ему обойдется приключение, и дама без обиняков указала сумму, вдвое большую той, к какой он привык на Броде. Впрочем, он нисколько не протестует, будто деньги для него — нечто символическое. Достает из внутреннего кармана куртки пачку, перехваченную еще банковской бандеролью с цифрами, и демонстративно кладет в наружный карман ее верхней одежды.
— Как мне тебя звать? — спрашивает он. Акцент у него какой-то странный, будто во рту имеется что-то лишнее, хотя очень даже приятный.
— Леночка я. Елена Фурман.
— Леношка. Как интересно. Книга про Чапая?
— Да не, тот был Фурманов. Мы родом из Фландрии. Немецкая Слобода, слыхал? В нашем роду каждая старшая дочка берет полное имя основательницы. Даже выйдя замуж, оставляет за собой девичью кликуху.
Ему это вовсе неинтересно, однако девушка тут же спрашивает, явно вымогая ответ на свою откровенность:
— А ты кто?
— Я от семени великого короля Чаки, а больше тебе не нужно.
— Ой! Так ты Зулу? Чертов черный голодранец, ты прорвал британский строй!
Она проговаривает стих на языке Киплинга, ее спутник восторженно смеется:
— Это же про Судан.
— Так зато как звучит классно! И про воинскую доблесть разве вранье? Инкоози Тшака.
Ему кажется, что девушка хочет спросить его о чем-то немного опасном, самую каплю — стыдном. Но нет, пожалуй, это его обычная мнительность.
— Знаешь, я тебя буду звать «Шоколадный Папа». Мое любимое мороженое, — говорит она, расправившись с последней крошкой еды. — Нет, это вроде как тупо. Папа Шоколад. Во как! «Папа Шоколад, где оставил ты свой верный ассегай?»
Эти последние слова кажутся ему вульгарными почти до шока. Он как-то вдруг оказывается рядом с женщиной на широкой, застеленной бледно-желтым шелком кровати, Елена вслух удивляется, как умело и быстро ее любовник управляется с ее пуговками, кнопками, шнурками и зипперами, одновременно высвобождаясь из своих одежд. Мало кто из мужчин умеет делать это так изящно.
Теперь она у него на коленях, ее ноги и руки чувствуют прохладу и скользкость его плеч, боков, бедер, всей кожи, похожей на змеиную, такая большая сильная змея, похожая на реку. Змей она отроду не боится, никаких. Бабушка часто водила ее в террарий, где работала. Жаль, с ее уходом никто не даст полюбоваться вблизи несравненными красками, насладиться сухой прохладой чешуйчатой кожи…
Его поднятое орудие в самом деле точно короткое мощное копье, со стороны кажется, что ей не вместить его в себя. Однако она легко нанизывает себя на острие и начинает двигаться — вниз мягко, вверх — обхватывая его член, как тисками, тугим кольцом лонных мышц, и каждый раз он издает сквозь стиснутые губы утробный рык почти нестерпимой боли. Со стороны может показаться странным, что они не целуются, только слегка соприкасаются кончиками носов. Но вот они кончают — сливая себя в один долгий стон. Его семя в ней одновременно жжет и холодит. Кажется, что мужчина, наконец, решает поцеловать свою путанку в знак благодарности: он приближает свое лицо к ее рту, приоткрывает губы, и Елена, наконец, видит то, что хотела. Два алмазно сверкающих узких клыка на фоне крупных белоснежных зубов.
…Ранним утром, еще до рассвета, девушка просыпается в номере одна, пытается поднять голову с покрывала, соскальзывает на пол босыми ногами. Тут же ее круто поводит в сторону. Она едва успевает добежать до ванной и стать на колени, как изысканный ужин на двоих стремительным потоком вырывается из желудка и громко плюхает в воду на дне унитаза. В обоих висках дружно стреляет, шею опоясывает резкая боль.