— Да, да, капитанъ!
«Кракенъ» шелъ бейдевиндомъ праваго галса подъ всѣми парусами, уходя отъ королевской эскадры. Тяжело нагруженный, онъ не могъ оторваться отъ фрегатовъ сэра Уитчиборо; команда всё чаще поглядывала на капитана — пора уже было что-то предпринимать!..
— Ложимся на бейдевиндъ лѣваго галса. Всѣ бомъ-брамсели взять на гитовы и гордени, гафъ-топсель убрать!.. Стаксели между гротами спустить! Шевелитесь же, черти!
И для вящаго вразумленія команды, капитанъ выпалилъ въ воздухъ изъ огромнаго пистолета…»
Как же это было прекрасно: мчаться по лазурной глади далёких прекрасных Кариб, стоя за штурвалом верного, как смерть, «Кракена», прикидывая, когда вражий флагман окажется достаточно близко, чтобы решить дело одним решительным абордажем!..
— Федя! Хватит уже пялиться в книжку, иди погуляй! — заглядывала к нему мама. Слишком долгое чтение она не одобряла, особенно — «всяческих бандитских историй».
Федя вздохнул, отложил «Кракена», поплёлся к двери. Верно, вид он имел совсем несчастный, потому что мама вдруг расщедрилась, выдав ему двугривенный.
С каковым двугривенным Федя и был отпущен — пройтись до Соборной улицы, что от проспекта Павла Первого до городского собора. Там располагались все лучшие магазины, играл граммофон в «Кафе де Пари», и имелось там, в доме № 1, заведение купца Антонова под вывеской «Русская булочная». Кроме булок, подавали там отличный кофе — и турецкий, и гляссе, и всякий. Мороженое подавали тоже, самое разное. Вот туда-то Федя и направлялся, пребывая, понятное дело, в самом лучшем расположении духа.
Он поднимался по Елизаветинской улице, пересёк Багговутскую. Здесь начинались большие участки «старых дач», под раскидистыми кронами, с акациями вдоль фигурных заборов. Дворник в белом фартуке с ярко начищенной бляхой проводил Федора подозрительным взглядом — не задумал ли какую каверзу? — и вновь зашаркал метлой.
Но даже это получалось у него как-то… музыкально, что ли. Шрррр-шр! Шрррр-шр!
Федор завернул за угол, на Бомбардирскую (Лиза жила совсем рядом; эх, ну что им стоит столкнуться вот прямо сейчас?..), и —
— Со свиданьичком, барчук! — раздалось насмешливое.
Федя крутнулся, машинально сжимая кулаки. Спина уткнулась в жёсткие штакетины забора. Эх, эх, раззява, размечтался, разнюнился!.. Думал, далеко от «чугунки» да от слободы — и никто тебя не тронет?
Перед ним пританцовывал на носках всё тот же Йоська Бешеный. Форсистый, сапоги гармошкой, блестят, рубаха навыпуск, кепка сдвинута набекрень, а губы расшелепил, чтоб блестел бы золотой зуб, и пялился он, Йоська, «лыбясь», прямо Фёдору в глаза; ну, а рожа у него была ну совершенно премерзостная.
Приоделась и его команда, более не напоминая оборванцев со дна городских трущоб.
— Со свиданьичком, грю! — продолжал Йоська, не вынимая правой руки из кармана. — Шо молчишь, барчук? Язык проглотил? Ты мне должен, забыл? Через тебя ни за што, ни про што нагайкой отхватил!..
Пока Йоськина свита не успела перекрыть Феде все пути к отступлению, ещё можно было бежать, но «Солоновы не бегают». Вот почему-то Федя твёрдо знал, что нет, бежать нельзя.
Можно было упасть на колени и просить пощады — как тот гимназист Филиппов, о котором рассказывала Лизавета, но «Солоновы не стоят на коленях».
«Если тебя окружили», — наставлял папа, — «постарайся сбить с ног крайнего, тем самым открыв себе дорогу…»
Нет. Не побегу.
— А он, Йось, обделался, поди! — загоготал конопатый парнишка примерно одних лет с Федей. — Ты, зассыха! Карманы выворачивай!
— Фи, как некультурно, Утюг! Так только бандиты с большой дороги выражаются! — Йоська наморщил нос. — Пусть сперва прощения попросит. Как тот жирняга. Помните, как плакал да в ногах валялся?.. А потом…
— А потом уже карманы! — пискнул самый мелкий шкет. Ему на вид было лет восемь, и уж его-то куда более рослый и крепкий Федя бы свалил, однако пацаненок предусмотрительно прыгал у Бешеного за спиной.
— А потом уже карманы, — согласился Йоська. — Ну, давай, барчук! На коленки встал, быстренько!..
«Солоновы не встают на колени».
Федя не знал, откуда это явилось, оно просто было, и заполнило его всего горячей, кипящей волной.
«Солоновы не встают на колени!»
А если драка неизбежна, то бить надо первым. Это Федор отлично усвоил ещё в Елисаветинске.
— Шо, таки не встанешь? — удивился Йоська. А потом он выхаркнул Феде в лицо какие-то грязные и злые слова, насчёт его, Фединой мамы; слова настолько грязные и злые, что Федор их даже не запомнил; а ещё потом просто размахнулся, картинно, занося правую руку далеко назад; и тут Фёдор, недолго думая, коротким прямым правой двинул Йоське прямо в нос.
Двинул хорошо. И попал — ещё лучше. Голова Йоськи дернулась назад, кепка слетела, а Федя, ничего не видя в багровой ярости, кроме ненавистной физиономии, ударил снова, прямым левым. Он попал и второй раз, в скулу, Йоська на миг потерял равновесие, чуть не шлёпнувшись на спину. Но — ловко извернулся, и сам уже кинулся на Фёдора, несмотря на закапавшую на рубашку кровь. Правую руку он быстро сунул в карман, и хитро замахнувшись, вдруг резко поменял направление, коротко ткнув гимназиста Солонова в подбородок.
Боль ослепила, удар отбросил Федю назад, однако на ногах он удержался — благодаря доскам забора.
Он уже ощущал что-то тёплое, струящееся по шее, однако замахнулся снова.
Где-то рядом заливисто раскатилась трель свистка. Кто-то гневно крикнул; и кто-то из Йоськиной своры завопил «Атас!»
И все они кинулись врассыпную.
Но Федя этого уже не очень видел, потому что к нему подбежал какой-то офицер в форме, дворник в сером фартуке; чьи-то руки подхватили его, кто-то быстро сказал:
— Рассечение, глубокое…
— Позвольте, голубчик, я врач… — Федора вертели, словно куклу, — Так, быстро, к нам, в госпиталь!..
…В общем, переполох получился ужасный. Молодой подпоручик, первым спугнувший шайку, оказался папиным сослуживцем; он-то и протелефонировал полковнику Солонову.
В госпитале, что помещался совсем рядом, здесь же, на Соборной, рану обработали и зашили. Первым появился папа, бледный, но спокойный. Быстро осмотрел вместе с доктором шов, кивнул, сжал Феде плечо и сказал только одно слово — «молодец».
…Уже потом, когда Фёдора привезли домой, он узнал, что в кулаке Йоська держал тяжеленую свинчатку, грань которой и рассекла подбородок; рассекла глубоко, до самой кости.
Дома, конечно, все рыдали. Ну, кроме папы. Рыдала мама, рыдали добрая сестра Надя с нянюшкой Марий Фоминичной; сестра Вера, как ни пыталась крепиться, а тоже разрыдалась, да так, что пришлось ей давать нюхательных солей.
Пришли несколько полицейских чинов, записали показания. Федя не стал говорить, что уже сталкивался с Йоськой — зачем? Ещё выйдет неприятность городовому Павлу Михалычу, а ему, Федору, это разве нужно?
…Бешеного искали. Однако он, не будь дурак, в тот же день и исчез — как сквозь землю провалился. Не видали его и в слободе за железной дорогой, и на деревенских рынках, и вообще в округе. Скрылась с ним и его шайка.
Зато какой был повод погордиться перед Лизаветой!..
Конечно, мама не могла не пригласить всех в ответ. И, конечно, Варвара Аполлоновна не могла не явиться вместе с Лизаветой.
Лиза выслушала Федин рассказ, разинув рот и прижав ладошки к щекам — так и просидела, пока он не договорил.
— Ты такой молодец! И не испугался!.. Я бы со страху умерла, только этого Йоську увидев!..
Федя немедленно расправил плечи, ощущая в себе силы сразить десяток подобных йосек.
И, в общем, как-то оно само получилось, что отправились они в ту самую «Русскую булочную», где подавали лучшее во граде Гатчино мороженое. Благо были каникулы, Федор вообще ещё нигде не числился, и кричать им вслед дразнилки про «тили-тили-тесто, жених и невеста!» было некому.