К железной двери намертво приклеен прямоугольный лист ватмана, разлинованный вдоль и поперёк так, что почти всё пространство на нём разделено на клетки. Всего триста шестьдесят шесть делений и маленький участок ничем не заполненного места в самом низу. Девяносто две клеточки аккуратно закрашены зелёным, девяносто две красным, девяносто одна — жёлтым, а оставшиеся сохраняют цвет слегка посеревшей от времени бумаги. Посреди ватмана красуется круглый магнит с красной пластиковой нашлёпкой.
…Когда они просыпались, мама, пожелав им доброго утра, передвигала красный магнит на одно деление и спрашивала их бодрым и приподнятым тоном: «А какой сегодня день?» Алька обычно подскакивал с кровати, бежал к двери, спеша ответить первым, подслеповато щурясь, рассматривал тусклые цифры и выдавал: «Два… Четыре…». «Двадцать четыре», — поправляла мама и добавляла восхищённо: «Ах, какой ты у меня молодец».
Инна обычно старательно игнорировала эти диалоги, хотя в замкнутом пространстве единственной жилой комнаты сложно было спрятаться от их радостных лиц и голосов. Инна никак не могла взять в толк: чему тут радоваться? Разве есть повод? Ладно, идиотик Алька, ему палец покажи, будет смеяться до икоты, но мама… Она же взрослая, умная и всё понимает, зачем же их держит за дураков? Отец, похоже, разделял Инкино мнение, но вмешивался редко. Только иногда ворчал: «Какой день-какой день. Нет для нас больше дней, были да вышли». Мама смотрела на него с упрёком и возвращалась к своему ежеутреннему ритуалу.
Вообще, мама постоянно вела себя так, словно их пребывание в убежище — временная трудность, и все они скоро выйдут на поверхность. Она упорно праздновала даты, помеченные в календаре, напевала песни про замёрзшую маленькую ёлочку и белый ландышей букет. Кивая на потолок, замечала: сейчас пришла весна и тает снег, или, раскладывая по пластиковым плошкам содержимое очередной жестяной банки, мечтательно улыбалась: самое время для земляники, и заставляла Инну вспоминать и рассказывать о том, как они ходили на Вуоксу, ставили палатку, собирали землянику под соснами и встречали рассвет на воде, в покачивающейся на волнах лодке.
Глупый Алька подтягивал тощие коленки к подбородку и мечтательно вздыхал: «А чего меня с собой не взяли? А после возьмёте?» Он был ещё совсем крохой, когда случился «последний день», и не помнил жизни наверху. Даже на рисунках всегда изображал родителей, Инну и самого себя, заключённых в коричневый квадрат комнаты. Мама обычно хмурилась, разглядывая эти жирные линии, и добавляла зелёную полосу внизу и жёлтый кружочек в верхнем углу рисунка.
— Это — солнце, это — травка, — поясняла мама. — Понимаешь?
— Понимаю, — серьёзно кивал Алька. — Там, наверху.
— Да, — обнадёженно подтверждала мама. — Нарисуй, как вы с Инной пошли гулять во двор.
Алька снова кивал, склонялся над бумагой, старательно мусолил карандаш, вырисовывая кривобокие фигурки, окунал облезлую кисточку в краски, аккуратно стряхивал капли, прижимая жидкую щетинку к краям баночек.
— Готово, — провозглашал он наконец и демонстрировал родителям своё произведение.
— Неплохо, Леонардо, — усмехался папа, бросив беглый взгляд на лист.
А мама сдвигала брови, и у неё над переносицей сходились две тонкие морщинки.
— Очень хорошо, — говорила она с той фальшиво-одобрительной интонацией, с какой часто обращалась к детям. — Вот и травка у тебя тут есть, и солнышко светит, и вы с Инной очень красиво получились. Только вот это что? — тыкала мама пальцем в коричневые полосы, обрамляющие рисунок.
— Это, — пояснял Алька, — стены и потолок.
— Так нету, нету наверху стен и потолка, — кипятилась мама. — Совсем.
Алька только моргал и смотрел с подозрением.
— А как же солнце без потолка держится? А потолок без стен? — бормотал он, и хотя мама не раз пыталась объяснить ему устройство верхнего мира, наотрез отказывался верить в то, что вся солнечная система «держится» на электромагнитных полях.
Может быть, причина крылась в том, что Альке в ту пору едва исполнилось четыре, и он был слишком мал, чтобы понимать такие сложные вещи. Или ему не под силу было представить себе что-то столь грандиозное — ведь уже полтора года весь мир ограничивался для него тесным бункером да несколькими туннелями, ведущими к хранилищам и подземной станции? Для короткой Алькиной жизни срок оказался вполне достаточен, чтобы позабыть.
Сам Алька утверждал, что прекрасно помнит старый дом, и, наслушавшись маминых и Инкиных рассказов о прежней жизни, сочинял всякую нелепицу вроде: «Когда я жил под солнцем, у меня была своя лошадка, я катался на ней каждый день, и она гладила меня хоботом». Инка поддакивала ему, только хихикала украдкой. Алькины небылицы были хоть каким развлечением, а с развлечениями у них было туго.
Нет, сначала жизнь в бункере походила на приключение. Инна на какое-то время почувствовала себя героиней своих любимых мультиков о детях-супергероях. Быстрые сборы, спуск на лифте вниз, на несуществующие этажи. Полутёмные туннели, по которым нужно было ходить, освещая себе путь фонариками. Собрания на станции, куда приезжали в грохочущих вагонетках такие же беженцы. Инна радовалась, что не надо ходить в ненавистную школу. Каждый день они включали радио и слушали ровный голос диктора, рассказывающего о том, как важно не впадать в панику, о том, что подземные хранилища обеспечивают им безопасность и что о времени, когда выход на поверхность станет возможен, будет объявлено особо. Папа целыми днями пропадал в дальних, ещё не исследованных Инной, частях убежища, восстанавливал обрушившиеся туннели и систему электроснабжения. Мама вздыхала, раскладывая по тарелкам рис и подогретые консервы:
— Разве нет на складах нормальной еды? Уж тебе могли бы и предоставить, — упрекала она папу.
Тот возражал резко:
— Мы и так в привилегированном положении, жаль, что ты этого не осознаёшь.
Тогда родители ещё ссорились. Инне их перепалки не слишком нравились, а Алька и вовсе прятался под стол, пережидая вспышки маминого раздражения и отцовского гнева. Но всё же… Глупо, но потом… Инна скучала по этим разговорам на повышенных тонах. Словно споры делали их настоящими.
Потом радио замолчало, папа уже не уходил надолго и всё больше лежал, по уши закутанный в одеяло, а мама перестала жаловаться. К папе она теперь обращалась, приглушая голос до шёпота, а к детям — каким-то чужим, фальшиво-ласковым бодрым тоном. Инну такие демонстрации родительской любви и уверенности в счастливом исходе ужасно коробили. Она была слишком большой, чтобы купиться на это, поэтому мама чаще возилась с Алькой, в то время как Инна, поджав под себя ноги, сидела на родительской постели, уткнувшись в планшет. В подземелье интернета не было, но в памяти устройства хранилась пара фильмов, игра в лабиринт и целая электронная библиотека.
Однажды, когда Инна вела по лабиринту светящуюся точку, переливающуюся всеми цветами, папа уселся в изголовье кровати и заглянул ей через плечо. Инна играла, с каждым ходом всё больше запутываясь в ловушках виртуального пространства, но папа не вмешивался, пока точка не заморгала алым и посреди экрана не появился значок, предлагающий попробовать ещё раз. Тогда папа тронул Инну за локоть: «Дай-ка», — забрал у дочери панельку и несколькими лёгкими касаниями перевёл программу в режим демонстрации.
— Дело в том, Инка, — начал он доверительно, — что это не просто игра. «Лабиринт минотавра» — это тренинг, и в его основе лежит не выдуманное пространство, а схема убежища. Я говорю тебе это, — продолжил он тише, — потому что ты уже достаточно взрослая, чтобы понять. Смотри: мы — тут. — Папа ткнул пальцем в пересечение линий, и изображение на планшете приблизилось. — Замок, — пояснил он. — пусть и не замок на самом деле, это такой код. Поняла? — папа умолк, дожидаясь Инкиной реакции, а она никак не могла отвести взгляда от его рук. Прежде светлая кожа теперь окрасилась жёлтым, на тыльной стороне кистей и пальцах расплывались тёмными паутинками следы от порванных капилляров. — Инн, ты со мной? Земля вызывает, приём.