А чужак – он и делать-то ничего не умеет, и ни бе ни ме на импортном языке, и вообще планы на жизнь при всей дальновидности у него неясные. Значит, параллельно с обращением имеющихся рублишек в валюту надо и еще этих самых рублишек украсть… А после, коли не срубили тебя перекрещивающимися очередями из бастионов различных органов правопорядка, возникает другая задача: как валюту переправить за бугор? Задача не для дилетантов, а решить ее часто пробуют наскоком, благодаря чему вместо Запада многие из дальновидных переезжают в казенных вагонах на восток, вселяя в коллег, поневоле переданных отчизне, страх и одновременно успокоенность – мол, чур, не надо нам масштабных валютных операций, мы уж потихоньку, да верней… А что казино нет, «мерседесов» в качестве такси и салями под пиво «Карлсбад», то как всегда – достанем. Салями будет из-под прилавка, пиво со склада, «мерседес» с черного рынка, а ночной бар со стриптизом и на дому организовать можно.
Так рассуждал и Миша. Глупым он себя считал? Нет, пожалуй. Но и не везунчиком. Ибо являл он собою особь статью. С одной стороны, Мише было уготовано оставаться советским спекулянтом средней руки. Так уж вышло. С другой, заграничные дали были для него исключены непробиваемостью весьма специфических жизненных обстоятельств. Дело в том, что Миша работал на милицию в качестве агента. И являл собою человека несчастной судьбы: чужого среди своих, то есть преступников, и чужого среди чужих, то есть слуг закона. Дело же обстояло так.
Миша Аверин, рожденный в шестидесятые годы века двадцатого, детство и юность провел в семье, отличавшейся добропорядочностью несомненной. Дед, отец папы, – большевик с восемнадцатого революционного года, в прошлом – директор крупного военного завода; основа семьи – папа, секретарь райкома партии коммунистов – достойно традиции деда продолжал, а мама растила детей – Мишу и Марину, младшенькую. В семье – согласие, мир и достаток. Два пайка – дедовский и отцовский, машина персональная, на которой папа на работу ездил, а мама по магазинам, квартира из четырех комнат, ведомственные санатории на морском берегу…
Радостно жили, радостно трудились. Смело смотрели в будущее. До трагических восьмидесятых. Миша в ту пору в институте международных отношений учился, имея непробиваемую бронь от армии, Марина в институт иностранных языков готовилась, папу на повышение выдвигали, деда чествовали, приглашали наперебой в гости к пионерам, мама в хронической эйфории пребывала, как вдруг – началось!
Арестовали папу. За взятки. И – караул! Обыск, конфискация, и где только она – эйфория?!
Миша помнил отца на последнем свидании, уже в тюрьме.
– Брезгуешь мной, сынок? – произнес тот тихо. – Не говори, знаю, что брезгуешь… И оправдываться не стану, виновен. А началось-то как? Приходит ко мне начальник строительного управления и тридцать тысяч в конверте – на стол. Твое, говорит. Я – на дыбы. А он – спокойно так, глазом не моргнув: это, мол, за твои резолюции. Можешь, конечно, ОБХСС вызвать, только не районный, его я и сам могу… И учти: резолюции есть, а что ставил их, под чужое убеждение попав, то – не оправдание. Посадить не посадят, но низвергнут до нуля. Выбирай. Можешь в урну бросить, можешь сжечь, дело твое. И деньги твои. Кстати, об ОБХСС. И не о районном. Там тоже свои. И… там тоже все в порядке. А белых ворон не любят. Потому их и нет, как понимаю.
Много раз вспоминал Миша эти слова отца. Виноват был отец? Или система виновата? Миша полагал – система.
А ведь неумолима она оказалась в новой своей ипостаси…
Едва арестовали папу, сразу неважно стало у Миши с успеваемостью в институте. И не потому, что папиным авторитетом он там держался.