Я оставляла им пространства не больше дюйма выше колена, она — гораздо больше. И как же мне было трудно удержать их проворные руки! Вот и Мортона пришлось немного осадить.
— Почему? — услышала я его вопрос. — В ласках нет никакого вреда. Ты что, меня боишься?
— Нет, себя, — ответила я, вырываясь. Но он резко повалил меня на кресло, а насилие — это то, что я ненавижу больше всего. Я ужасно разозлилась и влепила ему пощечину, и только тут заметила, что рядом с нами стоит Берти.
— Ну и дура, — сказала она, — да не просто дура, а еще и грубишь моим друзьям. Пойдем, Мортон.
Она увела его в другую комнату, где они сразу стали танцевать, а я почувствовала себя такой неуклюжей и маленькой.
Неужели я была не права? Нет, права — я не хотела этого, он для меня ничего не значил. Я боялась, что не совладаю с собой и окажусь в глупом положении, а этого не стоило ничто в мире.
Наверное, мне надо было обсудить эти проблемы с кем-нибудь, тонко чувствующим и все понимающим, но с кем? Мнение Берти мне было, известно. Папа только посмеялся бы, а поговорить с матерью мне просто не приходило в голову. Оставалась одна Нелли. И я направилась домой. В какой-то момент я остановилась на тропинке, почти готовая вернуться назад — к музыке, свету, веселым приятелям, но дело не терпело отлагательств. И я побежала к дому, но Нелли не оказалось, она куда-то ушла, и поэтому я завалилась спать, чувствуя себя немного грустно.
Глава 3
Через несколько дней вернулся папа. Мне нравилось в нем все — даже запах — смесь табака и лосьона после бритья. Я всегда выбегала ему навстречу, висла на шее и целовала.
— Ну как ты вела себя, Хелен? — спрашивал он.
Но только я начинала обдумывать, как ему ответить, он уже отворачивался. У него не было времени — надо было пройти в кабинет и налить себе виски. Мама сидела в кресле — она была спокойной, умиротворенной и счастливой. Сегодня утром она разговаривала с Ним, и я читала это в веселом блеске ее глаз.
— Хорошо съездил? — спрашивала она, глядя не на него , а на свою сигарету.
— Да, чудесно, — отвечал папа. — На обратном пути мне надо было кое-что посмотреть в Париже. Я побывал там в настоящей русской бане.
— Как интересно, дорогой, — отзывалась мама равнодушно. — Значит, ты на сей раз чист, несмотря на долгое путешествие.
— Когда мы едем на виллу? — спрашивал он, бросив на нее взгляд, который мне не хотелось бы замечать. — Завтра? Ты успеешь собраться?
— Конечно. Все готово. Может быть, у нас кое-кто погостит недели две-три.
— И кто же это?
— Дядя Хенинг, если сможет.
— Отлично. Чудесно. Я тоже мечтаю расслабиться.
Моменты папиного расслабления были вполне комическими, даже клоунскими. Он надевал деревянные башмаки и какую-нибудь потрясающе старую одежду, вооружался тяпкой или лопатой и отправлялся в сад. В такие минуты все в доме просто обожали его. Мы прислушивались, как он ходит, ругается, что-то копает и выкорчевывает, а спустя час видели, как возвращается, возмущенный, что его усилия по наведению порядка в саду не увенчались успехом. В обед он выпивал два пива и три шнапса и ложился соснуть. Через пару дней мама посылала за садовником, чтобы восстановить нанесенный ущерб. К счастью, подобные вылазки случались не чаще пары раз в год. Папа же считал, что он единственный в доме, кто ухаживает за садом и в городе, и на вилле.
Как можно было не любить такого отца? Я не могла. Он был высоким, крупным, и когда садился на плетеное кресло, я всегда боялась, что оно рухнет. В нем на самом деле было больше мальчишеского, чем в Джоне, и я иногда ощущала к нему настоящие материнские чувства. Я никогда не боялась отца, как иногда боятся отцов девчонки. Один раз в жизни он ударил меня — когда я перевернула бутылку старого виски, о котором он говорил в течение всего обеда.