Где бы ни была, каждую осень я неизменно вспоминаю Лильсден. И когда жухлые листья царапают окна, я обязательно смотрю на смурное небо. И думаю, что это небо сейчас обнимает острые крыши особняка. Оно же равнодушно смотрело на всю историю нашего семейства. И невольно я вспоминаю ту самую осень, которая изменила все.
Сейчас мои собственные руки одряхлели и похожи на осенние листья. Но когда я смотрю сквозь окно на шелестящий дождь, мне кажется, волосы сами собой рыжеют, плечи расправляются, а я становлюсь той полной сил юной девушкой, которой была в ту осень.
Наверное, после смерти я снова вернусь туда. Стану призраком бродить среди обветшалых стен, просачиваться сквозь разбитые стекла в оранжерею и подолгу сидеть у пруда, как любила в детстве. Мои сестры и братья, еще оставшиеся в живых, могут отрицать сколько угодно, но я знаю, они тоже смотрят на осень и вспоминают то время.
Когда мы умрем, все наше семейство снова встретиться в семейном особняке в Лильсдене, на юге Англии.
Все, кроме одного человека.
Это была осень 1875 года. Мы уже двадцать лет жили в великолепном особняке в графстве Кент посреди 190 гектаров, принадлежавших нашей семье. И если мои старшие сестры еще смутно помнили о жизни в Лондоне, то я была младенцем, когда мы переехали. А старшая из нас, Мэри Луиза, уже давно ничего и никому не могла рассказать.
Отца я видела редко: Эдвард Лойд, совладелец банка Джонс, Лойд и компания, большую часть времени проводил в Лондоне, бывая в поместье крайне редко. А даже когда приезжал, предпочитал отделываться от четверых дочерей игрушками, а позже платьями и обновками. Не то чтобы мы были ему не интересны. Просто он нас совсем не знал и воспринимал как выгодное вложение, которое можно инвестировать, и оно принесет прибыль в будущем.
Другое дело — наши братья. Отец долго ждал наследника, и когда почти отчаялся, родился Фредерик. А пять лет спустя Ллевелин. И свободное время отец посвящал «воспитанию наследников», как он сам это называл. Хотя на самом деле, моих братьев воспитывали в школе, куда они уехали. Но той осенью Фредерику уже исполнилось девятнадцать, поэтому отец часто возил его с собой в Лондон, посвящая в дела.
Ллевелин всегда оставался несносным. Поэтому, когда той осенью он неожиданно вернулся из очередной школы, откуда его исключили, никто из нас не удивился. Только мать, прочитав письмо, всплеснула руками. Но даже она ничего не сказала.
Всегда туго затянутая в корсет, Кэролайн Лойд неизменно оставалась милой и привлекательной женщиной. Нам, ее дочерям, всегда хотелось и было на кого ровняться. Кэролайн происходила из уважаемой семьи Фостеров с Ямайки, живших там во времена расцвета Британской империи. Именно поэтому она не унаследовала английскую чопорность, и, хотя на людях вела себя как настоящая леди, дома не стеснялась высказывать свое мнение. Возможно, именно поэтому отец ее и уважал.
Но в отличие от него, мать любила и нас, девочек. Сыновья тоже оставались ее гордостью, но нас, дочерей, она называла своими любимыми цветами.
И мы цвели в окружении родового поместья, Лильсдена. Отец купил эту землю и отстроил дом после свадьбы, когда Кэролайн наконец-то принесла ему первых детей. Роскошный особняк всегда восхищал нас. И хотя позже я видела множество других домов, ни один из них так и не смог сравниться с Лильсденом.
Его воздушные галереи, извивающиеся вдоль этажей, полные окон эркеры и поскрипывающие иногда лестницы. Тяжелые портьеры и мягкие ковры, начищенная слугами мебель, воздушные балдахины на кроватях. И, конечно же, огромное зеркало в главном зале, такое большое, что даже когда я выросла, мне требовалось не меньше десятка шагов, чтобы пройти вдоль него.
Поместье никогда не прекращало нас удивлять. Казалось бы, мы жили в этих стенах всю жизнь — но все равно то там, то здесь замечали новые детали. Искусно вырезанный чертополох на колоннах у прудов. Переплетающиеся листья в камне над главным входом. Орнаменты тугих узлов на лестнице у заднего входа.
Я слышала, как однажды Фредерик спросил у отца, кто был архитектором Лильсдена. Но Эдвард только усмехнулся в усы и сказал, что тайны этого человека давно умерли вместе с ним, и нет нужды морочить себе голову.
Мы и не пытались. Как тогда я полагала, мы все. Но как же я ошиблась.
Помню тот день, когда все началось, так, будто все произошло только вчера. Погода стояла чудесная и необычайно теплая для осени. Стремясь поймать последние солнечные деньки, мы все высыпали на траву перед домом, не слишком-то заботясь, что могут выступить такие неприятные для настоящих леди веснушки. Мы для вида прикрывались шляпками, а мать не очень-то нас ругала.
В слегка ослабленных корсетах, мы расплескали батист и кружева по еще теплой земле. Кроме старшей Элинор, конечно же. Ей уже исполнилось двадцать два, в Лондоне за ней ухаживал какой-то Джордж Кортхоуп, и ни для кого не было секретом, что еще до Рождества он сделает ей предложение. Поэтому Элинор воображала себя настоящей леди и, вернувшись после лондонского сезона у бабушки, ощущала собственное превосходство над нами. Даже этим простым днем она вырядилась в атласное платье и не пожелала садиться на траву, устроившись с матерью на стуле.
— Леди Мэйхем на последнем балу была просто восхитительна! — щебетала Элинор. — Правда, все обратили внимание, что ее декольте уж слишком глубокое.
— Уж конечно обратили, — проворчала мать.
Ее совершенно не интересовали балы и приемы, она никогда не стремилась в Лондон, но знала, что Элинор важно рассказать всю эту чепуху. Мы же не были столь деликатны.
— Ой, да не интересны нам чужие платья! — фыркнула Кэролайн. — Тем более, этой курицы леди Мэйхем. Ее волнует только величина бриллиантов в колье.
Маргарет испуганно шикнула на нее:
— Ну что ты! Нельзя такое говорить! Мам, ну скажи ей.
— Кэролайн, леди стоит вести себя более благовоспитанно, — примирительно сказала мать.
— На лужайке я могу побыть не леди!
— Но постарайся, чтобы окружающие этого не слышали и не видели. Иначе может войти в привычку.
Близняшки Кэролайн и Маргарет еще продолжили вполголоса пререкаться, но мы давно привыкли к их спорам — не существовало вещей, в которых эти двое могли согласиться. Решительная Кэролайн, как говорили, походила на мать в молодости, не зря ее назвали в честь нее. Такая же острая на язычок, правда, не знавшая, когда стоит промолчать. Тихая и скромная Маргарет была ее зеркальным отражением внешне, но по характеру никак не походила. Она боялась всего на свете, говорила тихо и постоянно таращила глаза — как мне кажется, от страха перед миром вокруг. Поговаривали, на нее положил глаз сын леди Мэйхем… но он был таким же мямлей и тихоней, как сама Маргарет, так что помолвка могла затянуться еще на несколько сезонов.
Близняшки шептались, Элинор продолжала щебетать, не обращая на них внимания, а мать делала вид, что слушает, но на самом деле обмахивалась веером и смотрела на дорогу, где вскоре должен был появиться экипаж отца и Фредерика из Лондона.
Я тоже молчала, наслаждаясь теплым солнечным светом и лениво размышляя о том, что на моем лице точно проступят непокорные веснушки. Придется опять просить Дороту пытаться свести их. Но сегодня подобные мелочи не волновали, и я просто хотела наслаждаться осенью.
— А я опять ее видела, — внезапно сказала Маргарет.
Как по команде, стихло и ворчание Кэролайн, и щебет Элинор. Веер матери застыл, прикрыв ее губы, так что я могла видеть только глаза, как будто пригвоздившие мою сестру. Но Маргарет не смотрела на мать, поэтому ничего не замечала, теребила пальцем травинку.
— Кого видела? — спросила я.
За что получила уже в свой адрес испепеляющий материнский взгляд. Но мне было все равно, я снова хотела услышать от Маргарет историю, которая была страшнее всех, что я читала тайком от матери в дешевых романах, которые привозила из Лондона.