Патрик не удивился бы, если бы молодой охотник, назначенный нести вахту на скале, послал его ко всем земляным червям. Но тот не посмел отказаться. Пока не посмел.
«Если так пойдет дальше, у меня есть все шансы доживать при посёлке кем-то вроде местного дурачка».
— Я и тебя люблю! — внезапно прорезалась Фани. — Страшно-страшно люблю! Даже со скалы бы прыгнула ради тебя!
Патрик искоса глянул на девчонку.
— А что говорят Два Ствола?
Фани не задумалась над подходящей цитатой ни на секунду.
— У них же, мать их, пушки! А в них же, мать их, пули!
— И что это значит?
— Что мы должны думать на шаг вперед и быть осторожными.
Фани сорвала с ветки лист и сунула в рот черешок. Хороший интеллект, повышенный эмоциональный фон, причем стабильно повышенный — нехорошее сочетание. Плюс бесстрашие, плюс выраженные лидерские качества. Девчонка способна свести на нет десять лет его работы, если начнет объяснять другим детям, почему напала на Брана.
Патрик быстро просчитал вероятности исхода предстоящего разговора в зависимости от выбранной модальности и решил остановиться на самой сложной: безальтернативной откровенности.
— Фани, почему закончился старый мир?
Она взглянула на него, удивленная и даже несколько оскорбленная тем, что ее спрашивают о самых азах.
— Люди воевали. У них было много оружия. Больше, чем людей. Оружие истребило их.
— Да, но почему?
— Я же сказала! — она начала сердиться. — Это было сильное оружие!
— Нет, Фани. Отчего люди затеяли войну?
Эту тему они еще не обсуждали. Фани наморщила лоб и попыталась вспомнить, что слышала от старших.
— Взрослые стали злыми? — предположила она. — Они хотели убивать друг друга? Я тоже иногда хочу кого-нибудь убить. Иногда даже тебя!
— А порой ты хочешь спрыгнуть ради меня со скалы, — кивнул Патрик. — И то, и другое желание вырастают из одного семечка в твоей душе.
Он рисковал, обращаясь к метафорам, но надеялся, что она поймёт.
— Человечество уподобилось подростку, которого раздирают противоположные чувства, — медленно сказал священник. — Как если бы к человеку привязали нескольких лошадей и стегали их, заставляя рваться в разные стороны.
— Что такое лошади? — перебила Фани. — Большие птицы?
— Почти. — Он решил не вдаваться в подробности. — Что случится, если три коршуна потянут тебя на север, запад и восток?
— Меня разорвет на части!
— Да, Фани. И ты погибнешь. То же самое случилось с человечеством. Люди сами довели себя до гибели, их ярость, ненависть и любовь были чрезмерны.
— Что плохого в очень большой любви? — сопротивлялась девочка.
Они вышли на опушку. Фани, сбросив тюк, опустилась на траву, он сел рядом.
— Представь, что ты страстно возлюбила бога. Тогда тех, кто кричит, что твой бог — выдумка, ты станешь ненавидеть. Ты решишь убить их, Фани. Понимаешь меня?
Та молчала.
— Но если твоя любовь смиренна и спокойна, ты не будешь ненавидеть глупца, заявляющего, что бога нет. Вы не затеете драку, как ты сегодня затеяла с Браном. Он не ударит тебя по щеке, твоя мать не кинется мстить за твою боль, вы будете жить мирно, без ссор и насилия. Вот путь к выживанию для человечества: укрощение эмоций.
Патрик все еще ощущал силу исходящего от девочки протеста, но тот ослабевал.
— Фани, я не застал войны. Может быть, ты знаешь, что нас, священников, создали последними. Тридцать восемь поселенцев спаслись и бежали сюда, где есть воздух, пригодный для дыхания, и вода, которую можно пить. Они запустили мой жизненный цикл. Так что можно сказать, я родился здесь, как и ты.
— Я знаю, — твердо сказала она. — Прадедушка мамы был ученым.
Патрик уловил неуверенность, исходящую от нее: Фани не понимала значения последнего слова. Да и её мать, от которой она его услышала, наверняка тоже не представляла, кем на самом деле был её предок. Лишь эхо настоящих смыслов доходило до них всех. В их жизни существовали только прикладные занятия, и Патрик был единственным исключением.
— Наша община — зародыш нового человечества, Фани. Многие погибли, многие остались искалечены в борьбе с новым миром, в котором нам приходится существовать. Но мы живем. И мы не имеем права повторить тот ошибочный путь, которым прошли миллионы до нас, потому что он привел их к гибели. Мы следуем заповедям. Что гласит первая из них?
— Возлюби ближнего как самого себя, то есть умеренно.
— Умеренно, дитя мое! Привязанность детей к родителям очень сильна в первые десять лет жизни, но постепенно она слабеет. И это правильно. Так и должно быть. Остается лишь симпатия, нежность, забота. Я повторю тебе то, что сказал Бран: рано или поздно твоя мама умрет.
Патрик сделал паузу, но на этот раз девочка лишь прерывисто вздохнула.
— Даст бог, это случится не скоро, — мягко добавил он. — Мы все уйдем в свой срок, Фани. Представь, какое огромное горе причинит близким наш уход, если их любовь будет так же огромна, как твоя сейчас. Мы оставляли бы за собой, умирая, выжженное поле тоски, горя и страха перед жизнью. Разве этого ты хочешь для тех, кого любишь, дитя мое?
Девочка украдкой вытерла слезы и помотала головой:
— Я буду учиться справляться со своими чувствами, святой отец.
— Все мы учимся, милая. Поверь мне, быть бессильными заложниками собственных страстей — незавидная участь.
— Кроме вас.
— Что?
Фани поднялась и теперь смотрела на него сверху вниз. Она отчего-то разом стала выглядеть очень взрослой — Патрик даже не успел проанализировать этот неожиданный эффект.
— Кроме вас, святой отец. Ведь вам не нужно учиться не испытывать любви. Вы уже всё умеете. Вы не любите нас — так говорит мама. Оберегаете, учите, заботитесь. Но не любите по-настоящему.
Голос ее, обычно сиплый, вдруг зазвучал четко и звонко.
«Враждебность!» — безошибочно определил Патрик. Враждебность, горе, страх, тоска по архетипическому отцу — настоящего-то она практически не помнила, — и острое желание прикосновения. Патрик мог пойти ей навстречу, мог обнять девочку, но не стал этого делать.
— Твоя мама совершенно права, — сказал он и тоже поднялся. — Именно по этой причине я всё ещё рядом с вами спустя столько лет.
«Надо было добавить, что в этом нет моей заслуги. Меня таким создали».
Патрик разложил одеяла на полках и потёр лоб движением, давным-давно подсмотренным у прапрадеда Фани.
Он начал разговаривать с собой около полувека назад и сперва решил, что это свидетельство подступающей деградации. Однако со временем, видя, что больше никаких свидетельств регресса нет, священник пришел к другой мысли: окруженный людьми, он всего лишь копирует их привычки. Его адаптационные способности были невероятно высоки, куда выше, чем у любой другой модели, за исключением разве что Учителей. Но Учителей после войны не осталось.
«Очеловечиваюсь», — поставил Патрик себе неутешительный диагноз. Достаточно вспомнить собственную реакцию на убежище.
Бункер его ошеломил. Это было прекрасно замаскированное сооружение, рассчитанное человек на двести: огромное бомбоубежище, похожее на провалившийся под землю гигантский вагон. Железобетонный монолит, усиленный балками и арматурной сеткой: знания об устройстве подобных конструкций существовали в памяти андроида, но он и подумать не мог, что увидит одно из них собственными глазами.
Удара ядерной бомбы бункер не выдержал бы, но ядерных бомб в мире больше не существовало.
Когда Патрик узнал о гибели первого поселка, он начал догадываться, зачем нужно убежище. Сорок лет священник надеялся, что всё же ошибся, но когда с востока пришло известие о втором взрыве, сомнений не осталось.
От человека Патрик отличался в том числе тем, что всплывающие в его голове знания воспринимал как должное. Он никогда не подозревал, что между ним и другими андроидами существует связь, и даже не размышлял, есть ли те, другие, — но когда воспоминания умирающего священника брызгами выплеснулись перед его внутренним зрением, Патрик был к этому готов. Информация всплывала постепенно, словно он шел по лестнице в густом тумане и с каждым новым шагом перед ним проявлялись очертания новой ступени.