Да, я давно стал называть Илой домом, сначала громко — для других, чтоб поверили, потом шепотом — для себя, когда поверил сам. Двадцать лет — большой срок, почти половина моей жизни, успеешь привыкнуть и поверить. А я так хотел поверить! Как иначе?
Ведь я солдат, мне нужно куда-то возвращаться. Каждый раз.
Мне нужно знать, за что я дерусь.
Иначе нельзя, не справиться, не вытянуть… За страх и за деньги доблести не бывает. Я не верю в это. Только лишь за свой дом, свою землю, свою семью… Иначе храбрость, лишившись опоры, рискует сорваться в безрассудную глупость… или трусость — как повезет. Остается лишь выгода и холодный расчет…
В илойской армии никогда не было наемников — опытных и расчетливых, и никогда не было рабов. По расчету, за деньги, из страха люди способны сделать все, что в их силах. Да, все так. Но за свою землю, свою семью — готовы вдесятеро. Невозможное сделать готовы. Невзирая ни на что. В илойской армии всегда были лишь те, кому есть за что сражаться и что терять. Только так.
Не за себя — во славу Илоя! И гордится победой!
А я…
Закрываю глаза.
Дэнтер щурится, вглядываясь вдаль.
— О чем мечтаешь, Лин?
— Мечтаю? Поскорей на войну, — говорю честно.
Он даже не усмехается. Даже не удивляется.
Он знает.
* * *
Поскорей на войну. О чем мне еще мечтать?
Вернулся.
Ушел.
Сижу один на берегу.
Они обещают триумф…
Моя пентера тихонько качается на волнах, блаженно трется боком о родной причал и плещется сонно, разметав, словно простыни, морские шелка. И вздрагивает, едва-едва… Устала, милая? Тише, тише, все хорошо, все давно позади. Что ж тебе снится опять, моя хорошая, что не дает покоя? Те далекие берега? Так они навсегда остались позади, далеко за кормой. Мы с тобой вернулись. Домой вернулись.
Домой…
— Ты жалеешь, герой?
Соленый морской ветер облетает вокруг, едва касаясь крылом тяжелых складок тоги, шуршит золотым песком и садится рядом.
— Ты все еще жалеешь о прошлом? — спрашивает он.
Молча смотрю в сторону… что сказать? Сколько искал, но так и не смог найти ответа на этот вопрос. Мне ли жалеть? Я илойский консул, богоравный герой, бешеный Атрокс, грозный сокрушитель Самата, любимец народа, почтенный муж и отец троих детей. Мне ли?
Всю жизнь я шел к цели, к славе! Не замечая ничего на своем пути. И вот пришел…
Я так многого хотел. И получил все, даже больше, чем мог получить. Вот мой роскошный дом на Эсквилине, вот мои корабли у причала, вот мои легионы, готовые, хоть сейчас, снова кинуться в бой, и не задумываясь отдать за меня жизнь, всю, без остатка. Моя слава… Эх, слава… да, что с того.
Поскорей на войну! Не за славой — там проще.
Никто не виноват, кроме меня.
А воздух прозрачен и свеж до серебряного звона, наполнен, словно янтарным медом, шуршанием волн, треском цикад и терпким, чуть горьковатым, запахом мирта с каменистых склонов; острые верхушки кипарисов тонут в бездонных небесах средь россыпи звезд… я ведь успел полюбить их, эти кипарисы. Когда успел — вот бы знать. Все эти годы я только и делал, что бежал отсюда прочь, в поход, на войну, хоть куда! Лишь бы не задерживаться дома слишком долго.
Обмануть самого себя.
Уйти, чтобы вновь мечтать вернуться.
Я не могу…
* * *
Тихий скрип песка вдалеке. Старческие, шаркающие шаги. Можно даже не оборачиваться, я и так знаю.
— Размышляешь о вечном, герой? — тень ехидной усмешки скользит в голосе, но только тень, Маэна пришел не за этим.
— Размышляю, — покорно соглашаюсь я, и он вздыхает.
— Эх, герой! Тебе бы не здесь сидеть надо, а спать, утомившись, в объятьях жены. Или какой-нибудь страстной красотки, на худой конец.
Он все же усмехается, но по-доброму, и чуть-чуть грустно. Кряхтя, опускается на землю рядом со мной, вытягивает костлявые ноги в высоких калцеях красной кожи, и двое сопровождающий его детин, сопя, топчутся в кустах — не охрана, нет, я знаю, просто у Маэны слабое сердце, он боится далеко ходить один.
— Не спится, — пожимаю плечами.
— Бывает, — соглашается он.
Небо скоро начнет сереть. Ветер осторожно шелестит в зарослях мирта…
— Я выиграл очередную войну, — говорю тихо.
Так вышло, что Маэна единственный из них, кто понимает. Поэтому, вздохнув, добавляю еще:
— Очередную чужую войну.
Да, он понимает. Качает головой.
— Эх, Райгак! — говорит он, — молись всем богам… молись всем богам, которых только знаешь, чтобы не пришлось выигрывать свою.
Единственный, кто называет меня моим именем. Еще, разве что Дэнтер, но Дэнтер не в счет… Все остальные предпочитают избегать чужеземных слов, придумывая свои — простые и понятные, как кличка верному псу. Маэна — нет, и я благодарен ему, это помогает помнить.
Смотрит… пристально, в глаза.
— Усердно молись.
Я вздрагиваю… нет, только сердце вздрагивает от этих слов, и замирает. А я все так же сижу, почти безразлично, кручу между пальцев сухую травинку. И Маэна сидит рядом. Молчит, хоть и пришел поговорить, и я молчу… Только волосы на загривке медленно встают дыбом, щетинятся, и где-то глубоко внутри ворочается зверь.
Свою войну!
Моя война проиграна слишком давно, еще до моего рождения. Мои деды ее проиграли, не устояли перед мощью Илоя. Да и кто бы мог устоять? Илой не проиграл ни одной войны, битвы — случалось, но войны — никогда. И так будет. Двадцать лет честной службы заставили меня окончательно поверить в это. Та, давняя, война была проиграна, еще не начавшись. Не я ее проиграл, но разве важно?!
Так было!
Я все еще слышу далекие отголоски, сейчас уже тихо, едва слышно, словно шорох песка. Раньше было иначе. Громче. Я слышал рев надвигающейся бури. Но буря прошла стороной? Или это я прошел мимо?
Скорее я. Пытался пройти. Но разве от бури уйдешь?
Серебряные колокольчики тревожно звенят на ветру.
Зачем ты пришел, Маэна?
— Аттиан давно выступает за то, чтобы по окончанию консульского срока назначить тебя микойским наместником. Ты слышал, Райгак?
Он говорит медленно, старательно, официально, он не может иначе, он боится. Прежде всего — себя боится, этот старый седой цензор Овий Маэна Проб, некогда величайший из полководцев. Кроме самого себя, ему некого больше бояться. Как, пожалуй, и мне.
Да, конечно слышал — меня назначат. И я соглашусь. Бесполезно отказываться, да и зачем? Все равно не смогу стоять в стороне, не умею. Как не умею быть благоразумным в таких вещах. Но лучше сам, своими руками — не на кого потом пенять… Двадцать лет чужих войн! Я так устал.
И ветер гудит, нарастает, набирает силу, и бьет в спину колючим песком… он всегда бьет в спину, этот ветер.
Маэна пытается заглянуть в мои глаза. Ургашские, золотые, нечеловеческие глаза на человеческом лице. Он всего лишь хочет знать — как будет. Знаю ли я?
— Думаю, от тебя потребуют еще одной войны, — тихо говорит он.
Я тоже так думаю. Нет, уверен — они потребуют. На сей раз — своей! Только я вдруг окажусь на чужой стороне. Какую бы сторону не выбрал — все равно окажусь на чужой. Так уж вышло. Так уж я выбрал, давно.
Это будет последняя война. Моя война. Я знаю, сейчас огонь загорается в моих желтых глазах, огонь разливается в крови, и кровь вскипает. Я готов! Я буду сражаться. И победа будет за мной.
Так будет.
Не гадать, знать…
* * *
Завтра будет триумф!
И начало его возвестят медные трубы. Я уже слышу их рев. Это рев бури!
А может, просто рев саматских слонов.
Слоны идут мимо нас, степенно громыхая роскошью золотых украшений.