- Вот с этим документиком, мужики, я кандидат в олимпийские чемпионы по шезлонгу во всех весовых категориях. Кстати, - выдает он, - ты знаешь, кого я только что видел при входе в стойло?
- Пино, - догадался я без колебаний.
- Изумительно. Он был с каким-то ощипанным хрычем, как полагаю, одним из своих клиентиков.
- Ты полагаешь верно. И с этим достойным человеком проделали прямо-таки неслыханный трюк.
Я делаю ему экспресс-резюме всего того, что предшествовало. Толститель слушает меня, как меломан, удравший из тюрьмы, слушал бы фугу Баха, и смотрит на меня, как смотрел бы пердоман на разгружающуюся баржу сухого гороха.
- Действительно, - допускает Его Круглячество, - случай не банальный.
И он делает новый вывод, приподнимающий краешек завесы. Вывод настолько простой, что никто до него еще не додумался.
- Это определенно ошибка. Где-то есть другой шапокляк, у которого такой же блайзер, отсюда и конфузия.
Я тотчас же погружаюсь в многоэтажные размышления.
- О чем замечтался, о смерти Людовика XVI? - дурачится Пузырище.
- Это было второе французское Берюрлоо, - соглашаюсь я. - Протяни мне ногу помощи, Толстяк.
Но Толститель энергично трясет котлом, который прекрасно сгодился бы на холодец.
- Дудки! Я в отпуске отныне и впредь. Если это приказ, ты можешь засунуть его в футляр от термометра; но если ты просишь не в службу, а в дружбу, то это все меняет.
Я тычу раздраженным пальцем в направлении двери.
- На место, в конуру! - возглашаю я. - Исчезни из видимости, которую ты уже достаточно изгваздал. И застегни гульфик, прохожие не знают, что ты идешь от врача!
Берю выходит, пожимая плечами, сопя и пыхтя, говоря, что он облегчил бы свой пузырь на мою особу, застегивая штаны и хлопая дверью.
Мой умелый указательный палец страничит ежегодный справофон на букву "ф". Живость, точность, нежность являются принципиальными качествами поименованного пальца, впечатляющими, в частности, заблудившегося путешественника, которому он указывает верную дорогу, и одинокую даму в кинозале, где показывают фильм новой волны (для души).
Любопытная вещь, я не нахожу ни единого Фуасса в этом сверхтщательном издании, куда помещены краткие жизнеописания моих сограждан, то есть их имена, адреса, профессии и номера телефонов. Затем я набрасываюсь на женевский ежегодник и посвящаю себя исключительно городку-очаровашке Воскрессону, который и воскресает в толстотоме в единственно-неповторимом одиночестве. Там я не нахожу никого, кроме моего Фуасса. Он, этот гражданин, решительно существует в единственном экземпляре. Я, стало быть, в сильном замешательстве. Звоню рыжему из лабо и прошу его спуститься. Вот я как-то незаметно и вцепился в эту косточку, ребята. И вы меня знаете, когда очаровательный Сан-А захвачен тайной, он не перестает прояснять ее.
Явление Манье. В своем белом халате он похож на зажженную свечку. Шевелюра рдеет и конопушки пламенеют. Я же сам только дерьмею.
Второй раз за последние десять минут я рассказываю Манье фуассиную историю. Он открывает глаза шире витражей сартрского собора.
- По-тря-са-юще! - резюмирует он.
- Признайся, вот уж необычное дельце!
- А вы уже рассказали Старику?
- Нет, я сейчас загружен работой, и он наверняка перепасует это в другой отдел.
- По правде говоря, это нельзя еще назвать делом, - уточняет Манье. Никакого правонарушения еще не произошло. В конце концов, позволяется же делать подарки своим современникам, даже подарки стоимостью в четырнадцать миллионов.
Какое-то время мы вглядываемся друг другу в глаза, как два окулиста, взаимно и одновременно ищущие повреждения радужной оболочки, затем я пододвигаю технарю обертки и банкштексы.
- Вот единственные документы, Манье, которыми я располагаю.