На обломках рая. Городская робинзонада - Северюхин Олег Васильевич

На обломках рая

Городская робинзонада

Олег Васильевич Северюхин

© Олег Васильевич Северюхин, 2019

ISBN 978-5-4474-1455-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Северюхин Олег Васильевич

То, что мы не одни, я понял еще в раннем детстве. В пять лет я сломал в ногу и в течение двух недель был без сознания. По-современному, находился в коме. Эти две недели промелькнули для меня как одно мгновения, во время которого я был где-то там, где темно и темнота до такой степени густая, что в ней совершенно ничего не видно, и там не холодно, и не жарко. Примерно так, как я находился в животе у матери перед самым своим рождением. Потом я вернулся к людям, но ощущения от нахождения там не забыты до сих пор.

После выписки из больницы меня отправили на деревню к дедушке на поправку здоровья на свежем воздухе и натуральных продуктах, хотя этих продуктов было не так много, так как всего лишь десять лет назад закончилась великая война. У деда была корова и с десяток куриц, которые несли кое-какое количество яиц. Да еще бабушка по утрам пекла серый хлеб, посыпанный сверху мукой, которая в печи приобретала соблазнительный цвет измороси и тянула съесть именно эту корочку. Надо сказать, что тот ржаной хлеб был удивительно вкусным, если к куску хлеба тебе нальют кружку молока.

Как раз в это время началась целинная эпопея и молодежь вместе с родителями бегом бросились из села в новые города российских областей, которых для увеличения целины передали в состав Казахской советской социалистической республики. Уезжавшие из деревни люди плакали, когда забивали досками окна домов. Но они ехали на относительную свободу, где могли получить паспорт и право распоряжаться своей судьбой, поступая на другую работу или на учебу. Молодежь мужского пола уходила в армию и не возвращалась, устраиваясь где-то в городе и перетягивая к себе своих родственников.

Зима одна тысяча девятьсот пятьдесят пятого года на одна тысяча девять пятьдесят шестой год выдалась снежная. Жилые дома стояли без снежных сугробов, а вот брошенные дома были заметены до крыши. Никто не отбрасывал снег от жилых и хозяйственных помещений, и дома постепенно превратились в огромные сугробы.

Я катался на лыжах с горки – заметенного по трубу соседского дома – прямо в дедовский огород. Снежный наст был твердый и по нему можно было ходить как по асфальту и без лыж, а на лыжах не было никакой опасности провалиться под снег глубиной не менее трех метров. Представьте себе пятилетнего пацана, который провалится в снег. Когда бы меня смогли найти и в каком состоянии, это и Богу не известно.

Я прокатился один раз, а затем поднялся на горку, с которой только что съехал. Скатился еще раз, но я тогда не знал старой поговорки: любишь кататься – люби и саночки возить. Если бы был механический подъемник, то можно было кататься бесконечно, но после приятного проезда вниз, нужно было подниматься вверх, а это быстро надоедает. Так и мне быстро надоело катание. Я поднялся на горку и стоял возле печной трубы занесенного по крышу снегом соседского дома. В трубе что-то гудело.

Я заглянул в трубу и увидел черноту, уходящую куда-то далеко. Если бы я тогда знал, что такое бесконечность, то я так бы и сказал – в бесконечность, но я тогда так не мог сказать. Мой интерес подогревало и то, что бабушка запретила входит в этот дом, потому что он чужой и дому это может не понравиться.

Чудная моя бабушка. Старорежимная одна тысяча девятьсот четвертого года рождения. В Бога верует. Меня молитвам учит и показывает, как нужно креститься на иконы. Как сейчас помню: Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да придет царствие твое на земле, как и на небе. Прямо как коммунист, который живет на небе и за всем наблюдает. Ни дать, ни взять, как парторг в колхозе. Тот целыми днями говорит мужикам, что мы все идем в светлое будущее, которое называется коммунизмом и где всем и всего будет вдосталь. Я стоял рядом с дедом и хотел задать вопрос, а будут ли у крестьян каждый день щи с мясом, да только дед меня ловко учуял и прикрыл своей ладошкой мой говорливый рот. Городским лучше не встревать в деревенские дела, а то неровен час, приедет в деревню «черный воронок» и сгинет человек, как будто его не было, не воевал он по южным фронтам и не вернулся домой старшиной с орденами и медалями и бумажкой-благодарностью самого товарища Сталина за бои в районе венгерского города Секешфехервар.

Так как в трубу ничего не было видно, я спустился по завитку сугроба прямо к дверям пустого дома. Раньше дома не запирали. Вставили вичку в пробой и пошли по своим делам. А здесь в пробое вички не было. То есть – дом открыт и при желании можно было зайти, чтобы пообщаться с хозяевами.

Ручка двери блестела в луче солнца, заскочившего на крыльцо. Я уже знал, что блестящий металл очень опасен зимой и его нельзя хватать голой рукой и пробовать его языком, а то прилипнешь и никто не сможет тебе помочь. Так что, способности выживания закладываются в раннем детстве, как говорил Карл Маркс, эмпирическим путем.

Дом внутри был такой же, как и все дома в деревне. Сначала сени. Это, примерно, как огороженная площадка перед двумя квартирами. Слева – вход в жилую комнату. Справа – дверь в клеть, то есть в помещение, где хранятся как продукты питания, так и вещи, которые пока не используются. Одним словом, гардероб-кладовая.

На двери в жилую комнату была прибита ручка на уровне моего роста. Значит, в доме жили дети моего возраста и роста. Я взялся за ручку и потянул дверь на себя. Внезапно дверь распахнулась, чуть не сбив меня с ног и что-то невидимое выпорхнуло из комнаты и скрипнуло дверью сеней. Как будто это что-то сидело у дверей и ждало, кто же приоткроет дверь, чтобы это слетало наружу по нужде.

Не знаю почему, но я совершенно не чувствовал страха. Вероятно, я еще не знал, что такое страх и как его испытывать. Я боялся родителей, хулиганов, но боязнь, по моему тогдашнему разумению, никак не могла быть страхом. Хотя и сейчас мало кто может провести грань между боязнью и страхом. Глаза боятся, а руки делают. Это, пожалуй, единственная аксиома, которую нужно учитывать при исследовании природы страха. Мы не будем полемизировать на эту тему, но каждый из нас внутренне понимает, что такое страх или боязнь.

Я вошел в комнату и закрыл за собой дверь. День был солнечный и в щели между досками, которыми были заколочены окна, прорезались лучи яркого света.

Комната была обыкновенной деревенской комнатой в доме, состоящем из оной комнаты на всю семью. Слева от двери деревянная кровать, на которой моги уместиться не менее трех человек. Прямо над головой полати, на которых могли спать три или четыре человека. Справа русская печь, которая была ближе к правой стене. Справа от двери была лесенка на печку. Между лесенкой и стеной был уголок для умывания, где на цепочке висел медный умывальник с изогнутым носиком. Наклоняешь носик и по нему течет вода. Неудобно умываться, но ко всему привыкает человек. Привыкли и деревенские люди умываться из разных допотопных рукомойников.

Слева за кроватью начиналась длинная лака, уходящая в красный угол. То есть в тот угол, где всегда висят иконы. Приходит в гости человек и сразу крестит лоб в красный угол.

И красного угла лавка идет вдоль стены под окнами и заканчивается у старенького и черного от времени комода с фигурными коваными ручками.

Что можно делать в пустом доме? Да практически ничего. Разве что с домовым поиграться? Но ведь домовой не приглашал тебя в чужой дом. Да и хочет ли он играться? Для него главное тишина и покой в доме. Возможно, что хозяева еще вернутся нальют ему в чашку молока и положат кусок ржаного хлеба.