Они выпили еще по рюмке. Евгений уже ощущал себя почти здоровым. Только растерянность и тоскливый страх по-прежнему метались у него в мозгу.
– Ну что? – по губам Ника пробежала хмельная улыбка. – Надобно отпраздновать твою победу, как думаешь? Куда поедем?
– Домой.
– Да брось! Я знаю одно местечко. У мадам Жаме на Петровке…
– Ник, мне надо домой, правда. Я боюсь, что не дойду.
– Что, так плохо?
– Да.
– Ладно! – Ник разочарованно хлопнул себя по колену. – Домой, так домой!
Евгений подумал, что, вероятно, ему даже стоит сходить к врачу, но с облегчением вспомнил, что отравиться гипнозом невозможно.
Еще одна мысль, никак не связанная с событиями этого вечера и, вероятно, навеянная водкой, изумила его не до конца прояснившееся сознание.
– Ник.
– Что?
– Ты ведь футурист.
– И?
Евгений пытался совместить все разговоры Ника об искусстве будущего с тем, что он сейчас видел и слышал: с игрой, с выпивкой, с домом мадам Жаме.
– Поэт будущего.
Ник несколько секунд не понимал, в чем состоит проблема. Потом поняв, рассмеялся и с умилением взглянул на Евгения.
– Так ты об этом. Нет, дружище, я не футурист. Таких поэтов вообще нет!
– Как же?
– Есть те, кто любит публике в морду плевать. Хочешь я тебе сейчас экспромтом шедевр выдам, а потом скажу, что я его три месяца по капле из сердца выдавливал. И все поверят, никто ничего не докажет. Футуристов нет, и будущего нет. Живи настоящим!
Евгений отодвинул от себя невыпитую рюмку, чувствуя подступающую с каждой секундой тошноту.
Ник довез его до дома и, взмахнув на прощание тростью, умчался в ночь. Оказавшись в своей комнате, Евгений, даже толком не раздеваясь и не включая свет, доплелся до дивана, упал на него, как подрубленное дерево и долгое время неподвижно лежал, закрывая и открывая больные глаза.
«Надо спать», – шептал он себе. – «Спать, спать! И все будет хорошо. Все будет как раньше!»
Но в душе он понимал, что как раньше уже не будет. Его обманули. Коварно обвели вокруг пальца. Он увидел то, чего видеть нельзя, и впереди расплата. Сделанного не воротишь!
Где-то во дворе протяжно завыла собака.
Февраль
Счастливая и безумная, игривая и страшная, сентиментальная и безжалостная человеческая река медленно поглощала застывшую в испуге улицу. Ее бурные воды были мутно-серого цвета и сочетали в себе слишком многое. В них смешалось все, что прежде казалось совершенно чуждым друг другу: дорогие черные пальто и бледные солдатские шинели, колючие бабьи платки и модные шляпки с вуалью, холеные бороды и впалые щеки. Плечом к плечу с роскошной меховой бояркой двигался побитый картуз. Дамская шубенка льнула к деревенскому зипуну. Золотые погоны покорно следовали за лохмотьями прямиком с Хитрова рынка. В этой разномастной толпе лишь одно было совершенно всеобщим, словно связывающим идущих незримой нитью: похожие на красные осенние листья на темной речной зыби, повсюду виднелись алые, будто нападавшие за ночь вместо снега, банты. Над головами плыли транспаранты с лозунгами и требованиями, совершенно бесстрашными, немыслимыми всего год назад. Слева долетало угрожающее скандирование, справа Марсельеза, сзади залихватская матерщина, спереди интеллигентские рассуждения.
Евгений тоже шел в этой толпе. Не потому что мечтал о свободе и жаждал конца войны (хотя все это было бы весьма кстати). Просто ему хотелось добраться до дома. Трамвайное сообщение умерло. Поймать извозчика теперь было труднее, чем схватить налету воробья. Да и как знать, куда тебя увезет этот извозчик.
Позади Евгения, грохоча, тащился грузовик, в кузове которого сидели вооруженные винтовками солдаты. Они несомненно гордились собой: не кричали, не пели, только сурово дымили самокрутками, мрачно глядя из-под надвинутых на глаза папах.
Какая-то барышня, с виду институтка, орала в эмоциональном припадке, требуя «вешать их, вешать их всех!». Евгений ждал, что она, наконец, успокоится, поскольку вешать здесь было явно некого. Но барышня продолжала вопить, подпрыгивать и трясти кулачком так, что на нее оглядывались даже угрюмые фабричные работяги.
Это не было похоже на братство. Увидеть в происходящем торжество добра можно было, лишь поддавшись пьянящим чарам толпы, которые на Евгения не действовали.
Он заметил, что человеческая река замедляет свой ток, видимо наткнувшись на неведомую плотину. Вдалеке слышалась чья-то яростная ругань и глухой говор тысячи голосов, похожий на утробное медвежье рычание. Солдаты повыпрыгивали из кузова и начали протискиваться вперед, сквозь густеющую с каждой секундой толпу.
– Что, что там? – испуганно спрашивала высокая дама, с трудом вставая на носки своих копытоподобных туфель.
– Может, трам поперек поставили? – предположил курносый парень, на котором кроме рубахи, штанов и лаптей ничего не было.
Евгений понял, что оставаться в толпе не лучшая идея и, раздраженно извиняясь, стал продираться в сторону ближайшего переулка.
Давка еще не началась, и серьезных препятствий на пути не возникало. Лишь какой-то верзила в маньчжурской папахе вдруг попытался ухватить его за шиворот и мерзко бранил, тараща злобные, шальные от водки глаза: видимо решил, что Евгений сбегает из трусости.
Евгений рявкнул ему что-то в ответ, выбрался из толпы и, бешено сыпля проклятиями, зашагал вниз по грязному, уползающему куда-то извилистой змеей переулку.
В Москве уже третий день творилось что-то невообразимое. Должно быть, как-то так все выглядело двенадцать лет назад, во время первой революции. Евгений тогда все дни просиживал дома и не мог знать, на что это было похоже, но запах страха и безумия хорошо отпечатался в памяти. Сейчас он снова разливался в воздухе.
Где-то вдали, как вода капающая на раскаленную печь, зашипели винтовочные выстрелы.
– Идиоты! – скрипнул зубами Евгений.
Переулок был почти пуст. Деревянные дома за прогнившими заборами тупо таращили на Евгения свои безжизненные окна. По замерзшей слякоти с криками пронеслась стайка мальчишек: должно быть, спешили понаблюдать за сражением.
Евгений пристально разглядывал переулок, пытаясь сообразить, куда он забрел, и как ему выйти к Спиридоньевской. Решив двигаться параллельно главной улице, он свернул в другой еще более узкий и загаженный переулок. Чуть не поскользнулся на обледеневшей выбоине. Увидел впереди запертые ворота, обозначившие тупик.
«Надо возвращаться», – безнадежно пронеслось в голове.
Из какой-то дыры навстречу Евгению вывалился толстяк в жандармской шинели, без шапки, с перекошенной физиономией и свежей, пылающей ссадиной на лбу.
Они пару секунд недоуменно смотрели друг на друга. Вдруг незнакомец вскинул руку, и в следующий миг Евгений оказался лицом к лицу с черным дулом револьвера.
– Стоять!
Маленькие, блестящие глаза жандарма светились первобытным ужасом. Усы торчали вверх, как у бешенного кота.
– Шинель!
– Ч-что, простите? – пробормотал Евгений, поднимая вверх руки.
На него еще никогда в жизни не наводили оружие.
– У меня есть паспорт…
– Какой к черту паспорт, осел! Снимай шинель!
До сих пор не понимая в чем дело, Евгений начал судорожно расстегивать пуговицы.
Жандарм неожиданно схватил зубами за рукоятку свой револьвер и трясущимися пальцами, дико сопя, принялся расстегивать собственную шинель.
Не прошло и минуты, как он натянул на себя шинель Евгения, так что у той треснули швы на спине, надел его фуражку и после тщетной попытки застегнуть на громадном животе пуговицы, выругавшись, кинулся прочь.
Евгений стоял один, оторопело глядя вслед своему грабителю. О том, чтобы взять лежащую в грязи жандармскую шинель не было и мысли. Он зябко поежился и почти бегом направился вон из проклятого переулка. На нем был его легкий студенческий мундир. Добраться поскорее до дома неожиданно стало вопросом здоровья, а, может быть, даже и жизни.