- Я что - теперь как вы? - пробормотала она.
Мальчишка - Бьярни его кличут, вспомнилось ей, Бьёрнстерн Хельмутсон, - рассмеялся:
- Оттого, что на алое запала? Да нет, многовато тебе чести. Батюшка ловок: без боли, без тревог - и враз на Елисейских полях оказываетесь. Я-то не имею навыка - едва от мамочкиной груди отлип. Ты как Бельгарда, одна разница: она принцесса, а ты святая простота.
- Принцесса, тоже мне, - тихонько засмеялась беляна. - Нынешняя королева-мать родилась от первой королевской жены, с которой он подзабыл развестись. Я от второй, парадной, да к тому же не от самого Орта-Медведя: от любимого пажа, что дорос до фаворита и водителя военных кораблей.
- Классика жанра, - хихикнул мальчишка. - Имею в виду - комедии положений. Королева играла в тесном замке Шопена, и под звуки Шопена погубил её паж. Виноват в одном - казнили за другое, как царь Пётр Вилима Монса: опять же классика.
- Ты можешь язвить, - серьёзно ответила девушка. - А за Фрейра-Солнышко я твоему отцу очень благодарна, что и при жизни дружил, и в миг смерти отпустил легко. Один словно пёрышком коснулся - другой как пёрышко отлетел. И судьбе моей благодарна, что во мне светлая кровь, а не дикая, медвежья. И бракокрадством такую матушкину любовь не считаю. Они же с Ортосом нечаянными братом и сестрой оказались: куда уж хуже.
Артемидора подумала было, что уж очень длинно Бельгарда отвечает для чистой и радостной, да бросила такие дела. Своя незадача чужой ближе.
- Отчего тогда - это всё? - спросила она. - Лежу, а в то же время как на широких крыльях летаю.
- Порвались узы, - Бьярни кивнул, как бы утверждаясь в своей правоте. - В тебя вкладывали детишек, каждый из них прилеплялся к тебе и прикреплял тебя к семейному источнику, словно пупочным канатом. Только от такой связи иные кормятся, иные кормят до упаду. Ты кормила.
"Дура я, - подумала женщина. - В обмирании голова кружится, рук-ног не чувствуешь, вот и мерещится, а я туда же - разлеталась. И выдаю тайное кому ни попадя, а они, наверно, зубоскалят исподтишка. Как же можно деток не кормить, коли уж появились".
И снова ухнула в тёмную яму: то ли от сугубого смущения, то ли от ушата жутковатых откровений, что на неё обрушили.
II
Очнулась Дора во второй раз в комнате, до того светлой и чистой, что сразу было понятно: Бельгардина. Особой роскоши незаметно, уж не лучше, чем дома (да какое - дома!) у самой Доры. Только на сводах ни паутинки, на полу ни соринки, тростниковые маты-плетёнки не далее как час назад вытряхнуты, а свежи до того - текучей речной водой от них пахнет. Говорят, чистота - единственная роскошь бедняка, Дора бы со своего горького опыта добавила: бездетного. И животных тут быть не должно, как ты их ни люби: все одно что запустить паразита под кожу.
Подняла голову с подушки: рядом зашевелились. Ох, и верно - она самая: сидит без венца и покрывала, волосы белокурые по плечам распущены.
- Очнулась, красавица моя?
- Это ты красавица, - ответила Дора с неожиданной для себя смелостью. - Верно, вся в батюшку пошла. Не чета мне, чёрной кости.
Вспомнила ещё своё девчонское: огневое золото под головным обручем, чёрные одежды - королева Бахира, в крещении Библис. Ибо не скрывает горя: до того смела. Ибо стоит у шеста напоказ, как соромная Дочь богини Энунны на площади. Поговаривают, что и взял её король Орт прямо с языческого праздника весны, что празднуют всем Скондом, думая, что берёт принцессу чужой страны, а на деле оказалось - дочь ихнего выборного амира и жрицу-недоучку.
А с верху шеста падает на чёрные плечи чёрная же кровь, каплет с обрубка шеи, с кончиков кудрей цветом в белое золото. Господина Фрейра голова на шест насажена: ибо не принял морского боя с людьми солёной воды, пожалел флот, струсил их мелких пушчонок, что жидким огнём плюются.
И говорили, что то неправда. Или наполовину правда.
Только всего Бельгарде не расскажешь.
А вот о другом спросить-рассказать можно.
- Какой кофе душистый, - говорит Дора, прихлёбывая из чашки. Ноги с постели свесила, одеяльце на плечах.
- Матушка научила, - отвечает Бела. Они вмиг стали накоротке: распитие кофе из одного кофейника - дело чисто семейное.
- Ты меня молодше, а только я, видать, дурнее. Совета прошу. Ничего, что я по-простому? По-благородному умела, да вмиг соскочило.
- Умеешь, только выламываться тебе нынче вредно. Мы, женщины, всегда такое в себе чувствуем, а вот мужчины - нет. Ни о себе, ни о нас. Вот и сами рвут жилы, и нас понуждают через силу работать.
- Так и я о том. Вроде бы горе великое, сама вдовой стала и детей, считай, от меня отлучили напрочь. Я ведь взгляды родичей на себе чуяла - добром ребятишек матери не отдадут. Как говорят - где двое, там и семь, где семь - там и долгая дюжина. А с меня точно лихое бремя скатилось. Почему бы это?
- Полного ответа ты сейчас не примешь. А вот помнишь, что Хельмутов Бьярни сболтнул? Иные кормятся: это по большей части мужчины. Иные кормят: то женская судьба. Пока дитя внутри - кровью, родится - молоком, от груди отнимется - телесной теплотой. И всю жизнь - душою своей. А душа и плоть по вере едины.
- Но почему у меня так резко? У других такого не замечается.
- Вот об этом и впрямь после.
Поправлялась Дора всего-ничего. Уставшим своим нутром почуяла не так доброту, как "всамделишность", неподдельность той, что её приютила. Словно и муж-покойник, и дети от него, и толпа родичей - все были тяжким дурманным сном, а вот теперь Дора проснулась на той стороне, на какой нужно.
Как-то незаметно обе женщины стали задушевными подругами. И не печалило Дору то, что хозяйство и в самом деле было бедновато. Денег хватало на свежий хлеб с молоком, утренний кофе и кусок пахучего ядрового мыла в день: запасали, сушили и стружили, оттирали всё вокруг себя до блеска. Служанка была всего одна, и то приходящая: для самых грубых работ.
- С чего такая нужда? - с неким стыдом спросила гостья хозяйку.
- Мне хватает и ещё на тебя остаётся: работать пока нет надобности. Какая это нужда? - отвечала Бельгарда.
- Уж никак не королевский обиход.
- Так и я королевна лишь по благорасположению высоких. Ма Библис как меня подрастила и скопила приданое, так и отошла в свой Сконд: не держать же взрослую дочь у юбки на привязи. Королева, королёнок и стальные королевские няньки меня любят, но казна ведь, как водится, пуста после минувшего правления. Пушками вместо масла не накормишь. Оттого мне и просить стыдно. О-о. Слышала, я думаю, что наша милая Марион Эстрелья продавала зрелище своего разрешения от бремени? Посреди главной площади, в разгар зимы, в кровати-шатре; а входная плата пошла малютке Кьяртану на пелёнки. Само по себе это обычай, и почётный: все видят, что наследника не подменили, а раз о таком тревожатся - значит, он по умолчанию законный плод.
- Ох, ну и ужас.
- Пошло с древней королевы Констанции: никто не верил, что она зачала после долгого бесплодия и сама родит, а не подложат ей мужнина бастарда.
- Но это такая мерзость, если смотреть со стороны, - роды.
- Святой Августин говорил: "Inter faeces et urinam nascimur", "Между калом и мочой рождаемся". Так что освящено авторитетом.
- И орёшь; на худой конец, стонешь, сопишь и потеешь. Ой, я в первый раз поганую дырку пелёнкой затыкала - стыдилась, что от потуг из меня дерьмо прёт.
Сказала - и застеснялась: засмеёт подруга. Но Бельгарда осталась серьёзной.
- Как думаешь, правильное дело, дело, чреватое жизнью, должно быть таким некрасивым и доставлять мучения? - суховато сказала она. - Даже раненный в бою, с выпущенными кишками; даже умирающий от кровавого поноса, даже распятый на колесе - и то мало сопоставимы со зрелищем, представляемым родами. А первые три ведь дела погибельные. Более того: в самой тяжкой казни палач по мере возможности щадит достоинство преступника, а кто сделает это с роженицей? И природа измывается, и люди подчас на то горазды. Выходит, дело жизни по сути своей ущербней дел смерти?