— Простите, а в каком городе зарегистрирован этот телефон?
Девушка в окошке сосредоточенно смотрела в экран монитора. От такого вопроса я закашлялся.
— Что, какая-то ошибка?
— Скорее всего, вы неверно записали номер. Такой абонент не числится в нашей базе.
От окошка я отошёл окончательно сбитым с толку. Мне что, к психиатру обратиться? А кого я вчера в машине вёз? И в чьей, между прочим, машине? А по какому номеру звонил?
До вечера я дожил с трудом. С трудом же взял себя в руки, дожидаясь Гурова. В гробовом молчании мы сделали по нескольку глотков из кружек. Он поглядывал на меня с опаской.
— Ладно, Лёш. — Я откинулся на спинку стула. — Забыли. Давай сначала. Куда вы дели Аню?
Он изучал меня осторожно, как смотрят в зоопарке на зверя, который грудью бросается на решётку.
— Видишь ли, — начал он издалека. — Я тут специально в кадрах уточнил… Анна не работает у нас уже год. Она уволилась в самом начале прошлого лета. Первого июня.
— Погоди, — я уцепился за возможность, которой совсем не хотел пользоваться. — А Стрельников?
Гуров пожал плечами.
— Со Стрельниковым она разошлась.
— Когда?
— А я знаю? По-видимому, тоже где-то в этих числах. Я не вдавался в подробности.
— А машина? Её машина?
— По-моему, Стрельников её продал тогда же.
В голове зашумело. Я допил кружку до конца и махнул официанту.
— Ладно. Допустим. — Мне очень хотелось успокоиться. — А куда она исчезла после того, как ушла?
Мой собеседник хлопал длинными светлыми ресницами. Вопрос явно поставил его в тупик.
— Н-не знаю… — Если кто из нас двоих сейчас и походил на пациента психиатрической клиники, то уже не я. — Не помню, представляешь? Ну, то есть кажется, что знал, но забыл…
Понять услышанное было невозможно. Теперь я не очень-то и пытался. Разговор не клеился даже после того количества пива, которое мы ухитрились выпить. Каждый чувствовал себя тихопомешанным и очень этого стеснялся. За полночь мы решили, что он попробует хоть что-нибудь разузнать и сообщить.
— Ну ладно, — покачиваясь, обращался я к ночному небу. — Сдаюсь. Я не знаю правил этой игры. Но ты могла бы хоть намекнуть! Не настолько же я тупой, чтобы не понять…
Вернувшись к себе, я зачем-то начал перерывать бумаги. У меня была тоненькая папочка со всякой романтической белибердой, которую я писал ей. Однажды мы почти поссорились — и надо сказать, дело не дошло до разрыва только потому, что она проявила несвойственную женщинам мудрость. В отличие от неё, я был потрясающе туп — впрочем, как и все мужики в подобных ситуациях… Она хотела забрать эту папку. Конечно, она имела полное право её забрать — в конце концов, всё написанное там было адресовано ей. Но я упёрся, как осёл — мне казалось, что какая-то часть её находится рядом со мной среди этих несчастных исписанных листков, и если я их лишусь, я никогда больше её не увижу. Тогда, к счастью, всё обошлось, но нет ничего хуже предрассудков — эту папку я храню как зеницу ока… вернее, хранил до сих пор. Потому что сегодня найти её я не смог. Под утро квартира напоминала местечко, где побывали с обыском. Папки нигде не было. Зато нашлась фотография, которую я никогда не делал.
Это был достаточно жаркий день. Она сидела на пеньке под берёзой, а я валялся в траве рядом и развлекался с её фотоаппаратом. Мой собственный опыт фотографии закончился ещё во втором классе, но сейчас мне казалось, что может получиться очень неплохой снимок. Он бы наверняка получился, если бы в аппарате не сели батарейки…
Я так и проснулся с этой фотографией в руке — с фотографией, которой никогда не было. Со снимком из прошлого лета. И мне стало очень плохо.
Однажды я оказался в каком-то подвальном ресторанчике с ней и человеком, считавшимся её мужем. Были ещё какие-то люди — кажется, у кого-то был день рожденья, не помню точно. Я даже напиться толком не смог. Ни до, ни после этого мне не было так плохо — так я думал. Теперь выяснилось, что может быть гораздо хуже. По крайней мере, тогда она сидела напротив, и я мог изредка бросать на неё незаметные взгляды — конечно, незаметные только для меня одного, она-то их прекрасно видела. Потом она говорила, что от этих взглядов только что посуда на столе не плавилась.
А теперь её не было. Совсем. Нигде.
Несколько дней я ещё пытался что-то делать. Позвонил Гуров и убитым голосом сообщил, что никто ничего толком не помнит — да, первого июня прошлого года она ушла, и это всё, что сохранилось у людей в памяти. Даже человек, когда-то считавшийся её мужем, не смог вспомнить ничего определённого. Не осталось ни вещей, ни бумаг — впрочем, меня это уже не удивляло.
По вечерам я выходил на улицы и вглядывался в лица прохожих. Заново перерывал комнату в поисках папки, подолгу разглядывал фотографию.
В этом мире не стало её, а вместе с ней почти не осталось и меня.
Люди не пропадают просто так. Тем более не пропадают год назад. Во всей это истории было что-то настолько неправдоподобное, что вполне могло оказаться правдой.
Однажды утром, примерно через месяц, я привычно вскочил на рассвете. По горизонту плыла дымка, солнца не было видно. Заставить себя улечься обратно я не смог. Настежь распахнув балконную дверь, я хлебнул утреннего воздуха.
— Слушай, — обратился я в никуда. — Если ты не хочешь больше находиться здесь, почему ты не возьмёшь меня с собой? Или это наказание такое? Бесполезно, я всё равно не буду есть мороженое из «Макдональдса». Зато буду таращиться на твою фотографию, которой никогда не было…
— А ты думаешь, это так просто — забрать тебя с собой? — Грустно спросил утренний туман. — Я сама еле смогла туда вернуться. Ты даже не представляешь, скольких людей нужно было убедить в том, что меня здесь нет!
— А вот меня убедить ты так и не смогла. — Я грустно усмехнулся. — Потому что я знаю, что ты есть. Знаю, и всё.
— Вот и хорошо. — Согласилась она. — А иначе я бы не смогла опять здесь появиться.
Я глупо улыбнулся, категорически отказываясь просыпаться.
— Ну что же ты? — Она, чуть покачиваясь в утреннем воздухе, протянула навстречу полупрозрачную руку. Раздумывать больше не было смысла. Я взобрался на перила и шагнул ей навстречу с балкона третьего этажа.
Ошибка заключалась в том, что я просто шагнул, а следовало прыгнуть. Наши пальцы разминулись в нескольких сантиметрах друг от друга, и я успел заметить, какой ужас возник на её удаляющемся лице…
Хмурая медсестра подоткнула одеяло так, словно я украл у неё кошелёк. Странное дело — я и сам чувствовал себя так, как будто был в чём-то виноват. Так всегда чувствуешь себя с женщинами, которые носят на лице опущенные уголки губ. Самое страшное, что у некоторых это появляется с юности. Встречая их на улице, я понимаю, что как минимум одним несчастным мужчиной на планете станет больше. Женщины с таким выражением лица обычно воображают, что они брезгуют править миром, а на самом деле — они не в силах справиться даже с собственным телом, расползающимся во все стороны.
— Посетитель к вам пришёл. Десять минут. — И сестра ушла, покачивая необъятным задом, на котором даже больничный балахон был в обтяжку.
Дверь закрылась за сестрой, а я остался ждать неведомого посетителя. Голова работала с трудом, и я вскоре отказался от попыток угадать, кто бы это мог быть.
Сбоку от кровати сгустилось серебристое облачко. Мне сейчас было не до галлюцинаций, но из любопытства я скосил глаза — и почувствовал, как сердце, которого люди обычно не ощущают, вдруг стукнулось о рёбра и замерло.
— Прости меня. — Сказала она. Я увидел подозрительно блестевшие дорожки на щеках. — Прости, пожалуйста. Я не должна была так поступать. Но если бы ты знал, как мне тебя там не хватает…
Пересилив себя, я поднялся и опустил с кровати переломанные ноги. Она смотрела на меня со страхом — но в этом страхе проскальзывала надежда, вот теперь я понимал разницу. Она сказала, что ей меня не хватает — да за одни эти слова я готов был выйти без парашюта откуда угодно!