Но через три года, три на редкость успешных и прибыльных года всё вспомнилось и отозвалось.
…Плотное чёрное жарсе с белым исподом поверх белой рубахи. Такие же чёрные гетры и башмачки. Дымчатое покрывало на распущенных косах — волосы выросли почти до колен, длинная заколка из гагата еле их удерживает.
Главный королевский законоблюститель встаёт навстречу знакомой сэнье, кланяется в ответ, однако кресла отнюдь не предлагает. Это поначалу казалось невежливым, но позже Галина поняла, что неучтиво было бы, напротив, навязать даме выбор. Даже если она выступает в роли просительницы. Потому что женщина сродни кошке в том, что почти незаметно для себя выбирает наилучшее во всех отношениях — не только место и местоположение в зале.
Странный обычай. И не он один.
То, что дело её отца, не очень видного, по здешним меркам, негоцианта, рассматривалось в самых верхах. То, что в суде не присутствуют ни истец, ни ответчик, нет диалога между прокурором и адвокатом, но один и тот же юрист рассматривает все доводы за и против и излагает их судьям. Что ни одно дознание не считается верно проведенным, если на нём как к ответчику, так и к истцу не применяются особые методы воздействия. Хотя последнее зачастую опускают, потому что верно использовать такое может лишь тонкий знаток души. Ибо здешние допросные методы сами по себе немногим тяжелей выскребывания плода из матки или выдирки зубов без наркоза. Как говорят в Верте, боль не должна затмевать разумения, вольный же разум волён и исхитряться.
Всё это также шокировало и казалось полной дичью.
Продолжало казаться.
Гали опустилась на табурет с таким расчётом, чтобы между ней и сьёром Мариньи да-Ромалин оказался низкий четырехугольный столик для распития кофе и прочих напитков. Колено к колену садятся лишь друзья и любовники, на углу стола — члены семьи или братства, во главе стола и сбоку — соответственно сеньор и вассал, тот, кого просят, и сам проситель. Выбор, означающий «присутствие высшей породы, что по стечению обстоятельств попала в подчинение к низшей» Галина сделала на чистой интуиции. Все мольбы давно уже потеряли всякий смысл.
— Благодарю вас за согласие вести со мной дальнейший диалог, сэнья Гали, — негромко произносит Мариньи, ритмично поглаживая колено. Незнающему никак не сориентироваться: имя у городского главы такое же простое, как наряд. Широконосые, как львиная лапа, туфли и штаны с буфами вместо обтяжных рейтуз — уступка не моде, но всего лишь ревматизму.
— Да, — кивает Галина. — Согласилась. А что мне остаётся?
— Тогда вначале позвольте повторить мои резоны, а в придачу освежить наши обстоятельства. Ваш почтенный батюшка, мэс Алек да-Рутейни, имел несчастье повздорить с местным конкурентом по поводу, скажем так, расширения рынков сбыта. Поскольку законные права были равновесны, а более того по причине, что оба претендента успели протитуловать друг друга с редкостной изобретательностью, ваш батюшка, именно он, а, подчёркиваю, не противная сторона, настоял на судебном поединке. Кинжальщик он был не в пример более виртуозный, с этим согласились все высокие чины маэстрата. Но поскольку речь шла не о человеческом, но о божеском, противнику было дозволено принять вызов. Первый же контрвыпад поразил мэс Алека в правую руку. Он мгновенно переложил нож в левую и нанёс противнику удар в лёгкое, мало не задев сердечных пазух. Обоих поединщиков тотчас развели, дабы не случилось худшего, и прямо на месте оказали им посильную помощь. И незамедлительно вернули их родичам.
«Мы с отцом ликовали — тем более что на сам поединок я не смотрела: не дело для дочери видеть отца в облике дикого зверя. Ведь оружие диктует свои права человеку. А так — сквернослов наказан, торговому делу суждено процветать и в дальнейшем», — думает Галина.
— Однако поразить сердце на деле не так-то легко, и мэс Ротгир поднялся с ложа через неделю. Рана же вашего батюшки загноилась и, несмотря на усилия по излечению оной, не заживала до самого конца.
«Проклятые лекари, неучи. Живодёры. Палачи. Не позволили даже повязку с антибиотиком наложить», — она стискивает губы, так ей по-прежнему больно.
— Ваш родитель согласился с высокими свидетелями поединка в том, что проиграл залог.
«Клянусь, в таком папу убедили лица куда более низкого положения. Хотя мне уже не раз внушали, что я несправедлива к аборигенам, и сказать в ответ было нечего».
— А поскольку играли оба острым оружием и на грани смерти, тем залогом, по нашим законам, было отнюдь не простое осмеяние и наложение штрафа, но сама жизнь проигравшего.
«Он не знал. Мы оба — да что там, вся наша российская диаспора не подозревала».
— Незнание закона нигде и никогда не освобождает от ответственности, — сьёр Мариньи будто слышит эту внутреннюю реплику, но на самом деле лишь прокручивает заново свои же аргументы. — Безусловно, суд вышней чести пошёл бы навстречу мэс Алеку и позволил ему пересечь границу с Рутеном в обратном направлении. Туда, где его поступок — не проступок.
— Через горы, — снова подтверждает Галина. — И горные кручи. По воде ходят лишь ваши святые.
«И выродки».
— Своим скарбом он перед судом не отвечал, хотя и выкупиться при случае не имел бы права. Только вы ведь знаете, что ваше с ним нажитое имущество через границу не особо перекинешь. Это достояние земли, как у нас говорят. Собственно, ни один житель Верта толком не понимает, что за корысть рутенцам гнаться за прибылью, если унести даже при самых благоприятных обстоятельствах можно лишь то, что надето на них самих.
«Я не вникаю тоже. Но что-то большее меня самой, всех моих сопланетников говорит, что так нужно было не одному моему отцу», — продолжает в мыслях Галина.
— Ведь никто из рутенцев доныне не изъявлял желания укорениться в наших землях.
«Ещё бы. Вот провести роскошные каникулы…»
И вслух:
— Никакие богатства не дороже самой жизни. Но тогда отчего…
— Отчего ваш батюшка отринул такой простой и очевидный выход, скажете вы: уйти нагим, как и явился в наш мир? И вместо этого склонил голову под удар меча?
Теперь, когда самое страшное было произнесено и спало напряжение, оба собеседника стали держаться друг с другом чуть мягче.
«Могу ли я выдать постороннему человеку то, что папа скрыл от меня самой? Что лучше бы мне ходить с колокольчиком и клюкой по Верту, чем гнить взаперти на Земле? Ведь генно-модифицированная лепра, если она выползет наружу, никакому излечению не поддастся. И угроза слишком страшна».
— Вы хотите сказать, что отец хотел оставить мне… и меня… здесь?
— Судя по всему — да.
«Как мину замедленного действия. А собственно, почему бы и нет? Насчёт меня и то вилами по воде писано. А если другие гости… Зараза не очень липнет к человеку. Мыться как следует антисептиком и не вступать в контакты третьего рода».
— Я хотела бы похоронить отца и поставить хотя бы нохрийский крест. Мы кремируем своих, если хотим отправить на родину.
— Считаете такое скверным, — сьёр Мариньи согласно кивает. — Что же, наша земля охотно его примет — я уже, собственно, отдал распоряжения. Мы никогда не наказываем родню преступившего закон, хотя нередко забиваем гроб наглухо, прежде чем отдать.
— Но потом я попытаюсь уйти одна по морю. Если получится, то вместе со всем своим приданым. И если выйдет — не пересекая насквозь все области.
Эти слова вырываются у Галины словно по наитию.
А благородный пожилой господин тоже видит её насквозь — будто она стеклянная. Словно лишь он для неё чужак, а самому сьёру Мариньи, что держит от короля град Лутению и блюдёт его главный закон, такие непоседливые особы прямо оскомину в мозгах набили.
— Ну отчего же не потянуть время, девочка, — отвечает вполголоса. — Известное дело: человеку везде лучше, чем там, где он сейчас. Глядишь, и выгадаем тебе отсрочку или послабление судьбы.
«Глядишь», но не наверняка — ибо он сам тоже стоит ни на чём. На зыбком основании стоит.
…Потому что земля Вертдом и для своих истых обитателей мало предсказуема и курьёзна. Вроде бы и половинка перевёрнутой ленты — да куда короче другой. Вроде бы остров, да не совсем. Четыре земли — в центре Вестфольд, с западного краю Готия и чуть южнее Франзония, с восточного — Сконд. Омывает их безымянный океан, делимый на три моря. В Готийском море стоят близ берега крутые радуги, дуют мягкие ветры, во франзонских водах шальная волна бьёт о берег, нагоняет рыбу, вымывает янтарь и агаты с сердоликами. Скондия впадает в солёную воду мутными от ярости реками, укрывает взморье чистым белым песком, крупитчатым буро-алым. На самом дальнем востоке Сконда высятся горы и замки — и отчего-то видно их со стороны солёных вод, а достичь нельзя. И те, кто с гор этих спускался, не в воду падали, а на склон рутенской вершины — Эльбруса там, Килиманджаро или Кайлата. Какой кому жребий выпадет.