Борис Рахманин
ПИСЬМО
Где-то на нашей Земле, а может, не на Земле — на другой, специально оборудованной для этого планете живет старенький, со взлохмаченными седыми космами Почтмейстер. Неважно — где он живет, важно — когда он живет, ибо в том-то и смысл его существования, что ему доступны и прошлое, и будущее. О настоящем заботиться ему не надо, настоящим временем, сегодняшним, нынешним, или, как говорят, текущим, ведают обычные почтальоны. Вам необходимо, например, послать письмо другу-современнику. Напишите и бросьте его в синий почтовый ящик. Через несколько дней оно будет доставлено по указанному на конверте адресу. Ваш друг нетерпеливо разорвет конверт и улыбнется, узнав, что вы живы и здоровы, чего и ему желаете.
Но что делать, если вам вздумалось написать в прошлое, в самое начало века, в 1914 год, скажем, чтобы поздравить с днем ангела бабушку, которой в то время было только десять лет? Никто, никто не прислал ей в этот день в сиротский дом на берегу Волги доброе слово. Некому это было сделать. А вы, человек, которому исполнилось десять в конце века, догадались об этом и страстно захотели ее обрадовать. И пишете ей письмо. Не сомневайтесь, оно обязательно дойдет. Напишите на конверте: «В прошлое» — и опустите в тот же синий почтовый ящик. Письма с такими адресами: «В прошлое», «В будущее» — поступают к Почтмейстеру, а уж он знает способ доставки их по назначению. Не сомневайтесь — есть такой Почтмейстер. А если бы его и не было, то следовало бы такую должность учредить и подыскать для нее соответствующую кандидатуру. Собственно говоря, именно так в свое время и поступили. Несколько лет состоял на этой должности африканец Боббу Симон, самый длинноногий почтальон на земном шаре. Он так белозубо улыбался, вручая письма и газеты, что невольно начинали улыбаться и те, кто их получал. Хоть письма были не всегда приятными. А газеты… Газеты — это листва, опадающая с дерева жизни. Пока кружатся — еще несут что-то, полны свежих воспоминаний об уходящем дне, а легли на асфальт — и точка, плоские тени прошлого, отживших, полузабытых ситуаций. Боббу Симон вышел в отставку. Где-то он сейчас? Жив ли? Улыбается ли еще? Из числа наиболее старательных почтальонов планеты был избран и назначен Почтмейстером Франсуа Фуке. Тот, что изобрел систему почтовых ящиков с номерами квартир в подъезде. До него почтальонам всего мира приходилось разносить письма и газеты по этажам, подниматься по лестницам и в лифтах. Представляете, сколько времени тратилось, как болели у бедных почтальонов ноги? А теперь во всем мире введена система ящиков внизу. Вы спускаетесь утром, отпираете свой ящик ключом, забираете почту и, поднимаясь в лифте, уже читаете. Просто и гениально. Ушел от нас и Франсуа Фуке. Не в отставку, нет. Прошептал: «адью!» — и… Таскает сейчас тяжелую сумку с почтой в лучшем из миров. На этот раз назначен был Почтмейстером Гавриил Васильевич Петухов. О нем-то и пойдет речь. Гавриил Васильевич тоже по-своему был человеком популярным. Помните? «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? Это он, это он — ленинградский почтальон». Как видите, даже стихами был он воспет, скромный труженик на поприще доставки корреспонденции. Из стихов можно сделать вывод, что почтальоном он служил еще в те времена, когда нужно было стучаться в каждую дверь.
Все основания имелись у Петухова, чтобы стать Почтмейстером. Синклит, определяющий достоинства каждой кандидатуры на этот пост, ни секунды не колебался. Ведь Петухов разносил почту и в осажденном Ленинграде. Брел по сугробам, из которых порой торчала чья-то грозящая пальцем застывшая рука; тащил за собой санки, нагруженные сумкой с письмами. О-хо-хо, вряд ли даже белозубый Боббу Симон смог бы вызвать хоть какое-то подобие улыбки у людей, долго не открывавших на настойчивый стук почтальона дверь. Да и сам Боббу Симон — смог бы он улыбаться в продутом февральскими ветрами, холодном и голодном городе на Неве? Смог бы он улыбаться, вручая закутанным в разные тряпки, в одеяла больным людям извещения о сложивших голову сыновьях? Отпрыск Петухова — Георгий, Гоша — тоже был в то время на передовой, где-то не очень далеко от дома. Но писем не слал. Не слал… Всеми силами сопротивлялся рассудок Гавриила Васильевича страшной тревоге. А вот супруга его Тамара, та наоборот… Она была мужественнее его, теперь-то он это понимает. «Только бы без вести не пропал, — говорила она угрюмо, — этого я не перенесу. Если уж суждено Гоше погибнуть — так на глазах товарищей, в бою. Чтоб все знали, где его могила, куда прийти поклониться ему, принести астры». Петухов сердился: «Что ты, ей-богу, несешь? Поклониться, астры… Наш мальчик воюет, ему не до писем». «Только бы без вести не пропал, — повторяла она, словно в забытьи, — он человек, солдат, сын мой, кровь и плоть моя, как же это — без вести? Как снег растаял? Как лепесток осыпавшийся истлел?» Да, Тамара была мужественнее его. Надо же, ведь женщина, мать, а… Сам-то он, Петухов, точному, не подлежащему сомнению факту, похоронке, заверенной ротным писарем, предпочитал эту неопределенность. Она давала ему хоть какую-то надежду, отдаляла возможную трагедию. «Нет, нет, просто ему не до эпистолярного жанра сейчас, не до писем Гоше… Огонь, смерть кругом…»
К тому же, если быть точным, не только траурными извещениями была набита сумка Петухова-старшего. Несмотря ни на что, люди писали друг другу о том, о сем, беспокоились о здоровье, сообщали новости-: «Были на премьере очень веселой оперетты о моряках-балтийцах…»; «Ходили в пятницу к Неве, по воду. Бомбы пробили во многих местах лед, хорошо, не нужно долбить проруби…»; «Слышали по радио сообщение об отважном летчике Александре Бессонове. Неужели — ваш Саша? Поздравляем!..» Были и другие письма. Кому-то предлагали срочно явиться на призывной пункт, имея при себе кружку, ложку, полотенце и смену белья; кого-то просили немедленно вернуть в библиотеку задержанный сверх положенного срока второй том А. С. Пушкина. Но больше — что поделаешь? — было присланных с передовой одинаковых скорбных пакетов. И всякий раз, получив в почтовом отделении, в бюро доставки толстенькую пачку этих пакетов, Петухов, быстро-быстро, судорожно сдерживая дыхание, просматривал адреса на них, нет ли знакомого, его собственного адреса. Нет! Ну и слава богу! Ну и… Радость эта казалась нечистой, украденной у кого-то, кто-то другой, значит, получил вместо него бумагу с черной траурной каймой по краю. Не выдерживая иной раз жестокого напряжения этих минут, Гавриил Васильевич опускался на пол, на землю, где стоял, — ноги подкашивались — и громко, навзрыд плакал. Медленно шли мимо него люди, поглядывали, вздыхали, не спрашивали, что случилось. Мало ли чего не случалось в ту пору! Что бы ни случилось — не удивишь.
Однажды, вернувшись домой с работы, жены он не застал. То есть она была, но… Заострившийся, неподвижный, будто вырезанный из бумаги профиль жены на фоне темного ковра показался таким бесплотным. «Тамара! Тома!..» Опоздал!..
Шли дни, он разносил почту. Долго не знал, что волосы у него стали совсем белые. В зеркало долго не гляделся. Кстати говоря, впоследствии, когда обсуждалась его кандидатура на пост Почтмейстера, седина его тоже сыграла свою роль. Кто-то из синклита, самый молодой, перечисляя его достоинства, добавил: «Учтите и седину, придающую нашему кандидату весьма благообразный, почтенный вид. Он же вылитый Хронос! Это, знаете ли, производит…» Гавриила Васильевича долго, как школьника, подвергали в тот день перекрестной экзаменации. Вот некоторые из великого множества вопросов:
— Имеет ли право Почтмейстер написать и вручить или передать через кого-то письмо самому себе, своим родственникам или друзьям, живущим в прошлом или в будущем?