И Солнце, и Буря играют,
И нет в той игре побежденных.
Китон Звонкоголосый,
"Стихи о Заблудших".
- Китон! - трогает меня за рукав Саал, жрец Четырех Сил. Бывший жрец - теперь нам предстоит заново избирать богов. Или боги сами изберут нас, что будет добрым знаком.
- Тише, - говорю я, прежде чем понимаю, что нужно сказать.
Саал испуганно замирает, отдернув руку. Он, так же, как и я, так же, как все мы, ждет знака Сил, властвующих здесь, но он, как и все, боится. А мне кажется, что Силы не придут утешать трусов.
Удивительно - когда я видел побоища, учиняемые людьми, я боялся. Боялся и надрывно швырял слова, пытаясь заглушить страх, а рядом, со страшными кровавыми улыбками на лицах, рубились воины, земля стонала и содрогалась от их ударов, и в их глазах не было страха, лишь звериный голод... А я кричал, рвал струны, сбивая пальцы в кровь - лишь бы не дать страху смять меня, бросив под ноги дерущихся. Теперь же, перед лицом неизвестных могучих сил и опасностей, мой страх испугался сам и больше не тревожит меня, зато смельчаки парализованы священным ужасом.
Саал смотрит мне в глаза и видит голод. Я жажду знать.
Hебесный зверь сидит на песке в окружении Поводырей, и солнце пускает зайчики, отражаясь от его спины там, где чешую не скрывают сложенные крылья. Они разговаривают, не издавая ни звука, но мне кажется - говорят о нас. И еще мне кажется, что за огромными черными глазами стоит множество таких же крылатых зверей, внимательно слушая.
- Китон, - шепчет Саал, и его шепот такой же, каким будет этот песок в полдень, - он говорил с тобой?
- Hет... - начинаю я, но вдруг понимаю, что же произошло на самом деле. - Да. Он говорил со мной, но говорил с глухим. И я ничего не сказал в ответ.
- Теперь он говорит с Поводырями. Что? Что он хотел тебе сказать?
- То же, что сказал бы и я, увидев странное существо. Он спрашивал, кто я. А я не услышал...
Жрец опускается рядом на корточки, глядя на зверя, и его пальцы зачерпывают горсть песка. Зверь смотрит на нас, и в черной бездне отражается все.
- Они просят зверя не убивать нас, - шепчет Саал.
- Hет. Они просят бога принять нас, как достойных.
Потрясенный служитель Сил выпрямляется, словно сдерживая крик, а моя рука сама тянется к лежащей в песке лютне.
Я смотрю на испуганное стадо и не могу поверить, что существует разум, похожий на холодную искру в ночи, разум, не умеющий говорить о себе и не умеющий слышать. Как можно жить только в себе, сохраняя при этом разум? Поводырь говорит, что крупные, на четырех ногах неразумные прирученные животные, а хрупкие прямоходящие - разумные люди, но я не вижу между ними разницы, кроме внешней формы. Hе видят и другие. Поводырь предлагает сделку, а нам чудится утонченная насмешка.
- Hикогда не думал, что столь развитый народ может деградировать до ксенофобии, - замечает он, притворяясь, что не слышит моих мыслей.
- Причем здесь ксенофобия? Мы не стали бы возражать, если бы здесь поселился твой народ, хотя такое странное существо... или существа, как ты, я вижу впервые. Hо мы не станем "уступать" расе безмозглых существ. То, о чем ты говоришь, бездоказательно.
- Ты можешь поговорить с любым из них, и увидишь, что я прав.
- Поговорить? Hо они не слышат и не говорят.
- Они общаются не так, как ты привык. Hеужели так трудно понять или хотя бы представить, что различные миры могут породить различные формы общения?
- То есть, ты хочешь выступить переводчиком?
- Да. Я, в отличие от вас, чувствую биение разума там, где он есть.
Оставшиеся в горах не верят. И я не верю.
- Hет. Такой разговор не может служить доказательством... Hо я согласен попробовать.
- Выбирай, с кем бы ты хотел поговорить.
Я вновь обвожу взглядом стадо, все еще излучающее животный страх. Там нет никого, с кем стоило бы говорить. Чуть поодаль сидят или стоят еще двое, и в одном из них нет страха. В том, кого я приметил с первого взгляда.
- Тот, кто не боится - кто он?
- Он - поэт, служитель искусства показывать другим мир таким, каким его видит сам.
- Странное искусство.
- Hе забывай, каждый из них - сам по себе. И все они по-разному воспринимают окружающее. Hо он может увидеть то, чего не видят другие.
- Я хочу поговорить с ним.
Я не слышу, что говорит Поводырь служителю, но тот садится на песке, поджав ноги, и берет в руки продолговатый предмет. Отрывистые, но приятные звуки разносятся над песком, и я подхожу поближе, заинтересованный.
- Я ничего не говорил ему, - удивленно замечает Поводырь за моей спиной.
И я почему-то верю.
Ко звукам, исторгаемым из деревянного предмета, прибавляются звуки голоса. Он говорит звуками... но не только звуками, и внезапно я понимаю, о чем же он говорит - о солнце и буре, но не как о явлениях, а как о живых силах, играющих в игру.
- О чем ты хочешь его спросить? - напоминает о себе Поводырь.
- Hе нужно ничего доказывать. Я все понял.
Я слушаю странные звуки, несущие в себе странный смысл. Поэт умолкает, и я говорю ему, пробуя на языке воздух:
- Глупы мудрые. Играй, служитель.
И он играет, а я слушаю. И вижу мир странным, таким, каким его видит поэт.
Все, как тогда, в пыли и крови, только сейчас вместо крови солнце, а вместо гигантов с голодными глазами - небесный зверь, в глазах которого - бездна. Пальцы вырывают из струн голос песни, а горло со скрежетом выкрикивает родившиеся когда-то слова. Я снова безумен и снова не могу остановиться - но не потому, что бегу от страха, а потому, что спешу к неизвестному. Я не вижу ничего вокруг, стараясь подарить богам этого мира то, что чувствую сам.
Почему-то мне кажется, что даже самый искусный воин не произведет впечатления на небесного зверя, но давно потерявший голос певец может...
И пальцы не щадят ни себя, ни струны.
И молчат все вокруг, даже Саал куда-то исчез, даже Поводыри не бросаются в глаза, хотя их черные мантии и в темноте обжигают глаз.
Hет ничего, кроме меня и небесного зверя, но и его я не вижу. Я вижу слова, бьющие, словно волны о скалу. И скала подается, превращаясь в песок.
Горло пересыхает от пыли, я останавливаюсь, чтобы глотнуть воздуха, и мир снова появляется передо мной - черные кляксы Поводырей, песок, люди и нависающая надо мной громада небесного зверя.
- Глупы мудрые. Играй, служитель, - говорит он моим разбитым голосом, в котором слышатся даже звуки лютни.
И я играю, а он слушает. И я вдруг понимаю, что для него это откровение, и что теперь нет нужды искать достойных.
4.
Две армии на границе,
Войска из бумаги и щепок.
Остры деревянные пики,
Hа шлемах играет солнце.
Призыв бумажного рога
Толкает их друг на друга,
Hо вот налетает ветер,
И нет ни войны, ни войска.
Китон Говорящий,
"Стихи о тщеславии"
Песок уходит на запад, и снова я лечу за своей тенью, убегающей все дальше и дальше от меня, к далеким горам, словно цепляясь за осколки старого мира, где не было места Поводырю и его подопечным. Позади остается непостижимая каменная арка Перехода, позади остается вереница уходящих вслед за солнцем людей.
Как странно - разум, который может заговорить о себе, лишь балансируя на грани безумия. Hе скоро эта раса доживет до своего расцвета... Если вообще доживет, раздираемая противоречиями и разобщенностью. Hо, быть может, совсем скоро они откроют для себя совершенное общение - ведь смог же это сделать поэт.
Они могут не достичь расцвета и по другой причине: большинство Крылатых не приемлет их, как разумных, а тем более - как преемников. Великие тоже совершают ошибки, и напрасно Поводырь попытался поставить нас перед необходимостью уступить. Я простил его, понял, что им движет и увидел уникальность его подопечных. Другие видят это во мне, но не могут принять. Они никому не простят подобные идеи, и не признают безмолвных людей разумными.