Анна наконец появилась на высокой лесенке. Сходила, будто плыла. Покачивались длинные подвески, блистал каменьями лор[26], диадема вон та же цареградская. Ей поклоны все отвешивали, а она и не глянет, идет, горделиво вскинув голову на длинной, как стебель цветка, шее.
Владимир шагнул к своей царице. И подумалось: ранее, когда жил тут куда проще, он мог бы запросто обнять свою жену за плечи, шагнуть с ней вместе под расписную арку выхода навстречу лучам солнца… как и ныне выходил бы какой-нибудь счастливый купец со своей ладой милой, как он сам некогда выходил с другими любушками… с Рогнедой.
Но о бывших думать сейчас не стоило. Особенно о Рогнеде. Да и не должен он, носящий пурпур, уподобляться простым смертным. Он выше. И сам это понимал, и Анна так поясняла. Владимир соглашался с ней. Теперь его удел будет особым. Поэтому лишь протянул царице руку, посмотрел, как маленькая, мерцающая каменьями перстней ручка легко легла на его сильное запястье.
Княжий дворец был из камня, еще бабкой Владимира княгиней Ольгой возведенный на Горе киевской. Арка выхода на крыльцо, красиво расписанная узорами, как исстари любили на Руси терема украшать, притягивала взор, но была довольно низкой – уж как построили. А как выйдешь – солнце так и освещает, бьет в глаза. А если прищуриться, то первое, что видно, – это расставленные по двору бронзовые изваяния, какие Владимир привез из завоеванного им Корсуня. Больше всего ему нравилась квадрига летящих коней в бронзе. Скакуны как живые получились, только Владимир все еще не решил, тут ли оставить или водрузить на какое иное место. Но не сейчас же думать об этом!
Вслед за Владимиром и его царицей выстраивалось шествие, тиуны[27] учтиво указывали нарочитому люду, кому где стать в процессии, но приближенные и так уже знали каждый свое место, не толкались, как ранее бывало. Впереди же шли ромейские священники с блистающими на солнце крестами, хоругвями, кадилами, окуривая путь венценосной четы ароматом ладана. Сладко пел хор, сперва юные мальчишеские голоса, потом солидно подпевали дьяконы. Пышной процессией вышли они из ворот княжеского подворья, двинулись по мощенному плахами проходу между дворами туда, где на широком месте на возвышенности должна была проходить церковная служба. Народу вокруг собиралось немало, и хотя киевляне уже стали привыкать к пышным выходам князя и его свиты, присутствовать при молебнах Владимира им нравилось. Празднично, красиво, нарядно. Всем любо было поглядеть, как это оно, новую веру вводить.
В сей день служба должна была пройти на месте бывшего капища старых богов. Сейчас там возвышался высокий деревянный крест. Светлое выструганное дерево в лучах солнца казалось золотистым, верующие христиане украсили его свежими цветами. Владимир сказал всем, что здесь будет церковь во славу святого Василия, именем которого он был окрещен. Неподалеку уже лежали штабеля досок и каменные блоки для постройки. Но пока построят, можно и под синим небом провести службу во славу истинного Бога, перед высоким деревянным крестом.
Владимир сам не очень понимал, что чувствует, глядя на крест. Но что трепет в душе был куда сильнее, чем когда на идолов поглядывал, – несомненно. Хотелось разобраться в этом чувстве, понять, что так волнует душу. Но отвлекало мирское. Как отнесутся все эти ромеи заносчивые, когда увидят, что службу проведет не их епископ Иаков, а назначенный для этого Владимиром Анастас Корсунянин. Тот, кто еще в завоеванном Корсуне объяснял Владимиру все, что касалось новой веры, поучал, давал советы, исповедовал. И Владимир хотел, чтобы главой его церкви в Киеве стал выбранный им священнослужитель.
Анастас вышел вперед, худощавый, темноглазый, в белой камилавке и темном длинном облачении, на котором сиял серебряный крест на цепи. Он поклонился и начал вести службу, не обращая внимания на легкий ропот стоявших за князем византийцев. Зычно звучал его голос, пел хор, в воздухе плыли завитки ладана. Анастас подготовился отменно, к служению не придерешься. И ромеи постепенно умолкли, склонили головы. Даже Анна подле Владимира заулыбалась. Сказала мужу, чтобы он понял ее по-русски:
– Лепо. Ох, лепо мне.
Что ж, если сама царица довольна, то и другие ромеи не будут пенять.
Однако те все-таки пеняли. Уже после службы и последовавшего за ней пира, когда кажется, что на сытое брюхо и ворчать не будешь, эти все же разошлись.
– Кто таков этот Анастас? Отчего его возвысил, отринув тех пресвитеров, каких отобрали для служения в самом богохранимом Константинополе?
– Такова моя воля, – мягко, но решительно ответил Владимир.
– Чтобы проводить службу для царицы, кого попало выбирать нельзя.
Анна сидела в позолоченном кресле подле супруга, прямая, внешне вполне спокойная, но Владимир слышал ее учащенное дыхание.
Князь чуть склонился к ней:
– А ну скажи, чтобы твои угомонились. Иначе со мной разговор короток: посажу под белы руки на челны – и пусть отправляются восвояси.
Сказал это, обращаясь к жене, но так, чтобы слышали все.
Вперед вышел состоявший в свите Анны евнух Евстахий.
– Сиятельный архонт, мы не можем покинуть Киев и Русь, пока не убедимся, что оставляем порфирогениту в христианской стране. Можешь погубить нас всех, ты тут властелин, однако мы не сядем на корабли, пока не удостоверимся, что тобою были выполнены обещания и привнесен свет истинной веры в эту страну.
Владимир бросил колючий взгляд на евнуха. Ишь ты, рожа оплывшая. Евнух. Гм. Владимиру уже рассказали, что с такими еще в детстве сотворяют, евнух и не мужик после этого вообще. Да и голос у него, как у бабы иной, – тонкий, противный. Но знает ведь, убогий, чем подколоть. Не может Владимир выгнать их в три шеи, не порушив тем самым недавно налаженные отношения с Византией и новоявленной цареградской родней.
Князь опустил глаза, вздохнул несколько раз глубоко, успокаиваясь, и заговорил миролюбиво:
– Что вас не устраивает, ромеи достославные? Разве мало сделано для того, чтобы вы видели, как держава моя принимает христианство? Я сам крестился, дружинники мои веру Христову приняли еще в Корсуне. Вы все тому свидетели. А здесь, в Киеве, разве мало моих бояр вы видели на службе во славу Всевышнего? Всегда так начинается: сперва лучшие люди принимают веру, а затем, глядя на них, уже и народ подражать начинает. Жен у меня было много, в том признаюсь, но, обвенчавшись с Анной-красой, я от связей с ними отказался: кого отпустил восвояси, но большинство выдал замуж за хороших людей, за христиан. Так и говорил: которая крестится, той приданое дам немалое. Так что теперь я следую обычаю иметь только одну жену, и бояре мои это же приняли, выслав полюбовниц и меншиц[28], оставшись только с венчанными супругами. Неужто этого мало? И не вы ли присутствовали, когда я окрестил всех своих сыновей у ручья в долине[29], сделав христианами своих наследников и явив тем пример своим людям?
– Ты говоришь только о знати, архонт, – подал голос епископ Иаков, обиженный, что Владимир не желает назначить его митрополитом в Киеве, а явно готовит это место для Анастаса Корсунянина. – Знать – это лишь малая часть людей в державе. Мы же ждем, когда народ свой начнешь крестить.
Этот епископ, сам родом из Корсуня, хорошо говорил на языке Руси. Да и люди в его свите тоже знали местное наречие. Вот они и сообщали Иакову, какие настроения в Киеве по поводу смены религии. Он знал, что многие из русичей по-прежнему чтут старые божества, а также имеют у себя в домах их маленькие изваяния, коим поклоняются, и даже отмечают старые языческие действа с воспеванием местных бесов. А потому сказал, что еще прошлой ночью на поле за городскими укреплениями творилось невесть что.
«Наверняка на гуляния Даждьбога какие-то глупцы собрались», – отметил про себя Владимир. Он слушал спокойную речь преподобного Иакова, велеречивую, но снисходительную, и чувствовал, как в душе его закипает гнев. Но когда заговорил, то едва не улыбался – научился князь у ромеев их почти душевной манере высказываться.