* * *
Она спрашивала саму себя, когда впервые обратила внимание на мальчишек, когда стала ощущать разницу между их племенем и девчачьим. Когда поняла, что у рода Адама есть то, чего нет у рода Евы, и наоборот?… «Пожалуй, тогда мне было меньше, чем Агнешке… лет шесть или семь… и жили мы не в России, а в царстве Польском близ Ченстохова, где у отца был большой и уютный фамильный дом».
Почти сразу за каменным забором кудрявым ковром на многие версты тянулись кленовые и дубовые рощи. Там местные жители пасли скот, собирали валежник, а также корни и цветы, которые издревле почитались целебными.
По примеру крестьян маленькая Барбара тоже собирала различные корни и цветы и большими охапками стаскивала их в дом.
Эти занятия, равно как и другие затеи простонародья, что пришлись по сердцу дочке, весьма огорчали ее родителей, живших по примеру господ и считавших ниже своего достоинства копаться в земле. Барбаре строго-настрого запрещалось разговаривать и вообще общаться с детьми крестьян.
– Это грязная шваль – держись от них подальше! – сурово наказывал отец и грозил пальцем.
Действительно, одной из главных забот родителей в те годы было охранение дочерей от всякого постороннего влияния. «Весь мир разделен на две части, – перебирая пряди волос, рассуждала Бася. – С одной стороны – мы, Снежинские, с другой – все остальные. Мы – особенные. Мы шляхтичи, и равных нам нет. Мы – это papa, maman, пан Романчик, друзья Долячижские с сыновьями, некоторые редкие гости и более никого. Все остальные являются существами низшими, кои обязаны нам служить и работать, но от которых следует держаться подальше и не брать с них примера, потому как все дурно. Скажем, ковырять в носу может деревенский мальчишка, но не мы. У них могут быть грязные руки и рваные юбки, они могут грызть ногти или семечки и выплевывать шелуху на пол, они могут драться и ругаться, но для нас все это «shoсking».1
Пылкое рвение в воспитании проявляла мамочка, но и отец ревниво оберегал своих паненок от общения с чернью и немало способствовал тому барству и самообожанию, которое с первого взгляда бросается в глаза.
Однако то время, о котором вспоминала девушка, отличалось относительной вольницей. Родители были молоды и заняты большей частью собой. А она, предоставленная себе, после утреннего стакана молока с булкой убегала с коньками на пруд, где было звонко и весело от детских голосов.
Там ей приходилось видеть, как старшие подростки ухлестывали за девчонками: угощали леденцами, семечками и тискали их у поленниц. Вечером, после молитвы, лежа в кровати, когда сон не шел в голову, она со стыдом вспоминала увиденное, но странное дело: помимо неловкости, Барбара ощущала и какую-то удивительную теплоту, которая бежала по телу, задерживаясь в ладонях, и это было необыкновенно приятно.
Утром, в ожидании завтрака, чинно сидя за столом – спина прямая, локти прижаты к бокам, потому как дурной тон на банкете или званом обеде запрещал растопыривать локти, – она, глядя на родителей, вновь проявляла в памяти увиденные картинки и тайно задавалась вопросом: «Пристает ли когда-нибудь к мамочке papá? Сыплет ли семечки ей в рукав? Тискает ли ее у рояля?..» Риторический вопрос оставался открытым… Но когда ей исполнилось восемь, родилась Агнешка, а в двенадцать лет ее впервые поцеловал не в щеку, не в лоб, а в губы, старший из сынов Долячижских – пан кавалер Анджей: высокий кудрявый юноша с дерзким вызовом в дымчато-серых очах. Он ей показался тогда матерым котищем, хотя ему было едва ли восемнадцать. Да и пахло от него как от взрослых мужчин: не то пивом, не то табаком. Анджей сделал комплимент ее прическе и праздничному платью, а когда щечки девочки зарделись, мудрено сказал: «Маленькие звездочки, как и большие, не нуждаются в том, чтобы их превозносили до небес».
Потом он пригласил ее прогуляться по парку, и они долго бродили среди аккуратно подстриженных аллей и кудрявых, разлапистых кленов, совсем как взрослые, взявшись под руку. Летний ветерок колыхал нежным дыханием листву, птичьи перья, газовые ленты на платье Баси, и ей казалось, что сам зеленый бог лесов смотрит на них с каждого дерева и доверительно шепчется с полуденной листвой.
На очередном повороте дорожки она поймала себя на мысли, что не желает возвращаться домой. «Если бы парк не имел пределов, то не было бы и конца нашей прогулке», – подумала она и, щуря на солнце густые ресницы, посмотрела вперед, туда, где черные стволы деревьев растворялись в изумрудном таинстве листвы.
– Вы не устали? Пройдемся еще? – Он дружески заглянул ей в лицо и крепче сдавил робкие пальчики в изгибе своей руки.
Барбара покраснела сильнее и, опустив глаза, чуть слышно ответила:
– Да… давайте пройдемся…
– Что с вами, паненка? Вы говорите столь тихо.
– Мне страшно…
– Но отчего?
– Не знаю. – Она неуверенно пожала плечами.
Замедляя шаг, парочка остановилась у прозрачного ручья. Было жарко, и они испили воды. По лицам катились бриллиантовые капли, глаза смеялись. Он поманил ее к себе и весело сказал:
– Бедный бережет обувь, богатый – ноги. Давайте, не бойтесь! – Анджей протянул руку и, когда она подала свою, то заметила в его глазах какой-то особенный блеск. Заметила, пожалуй, впервые, и какими яркими, почти синими, кажутся его серые глаза на фоне загорелого лица.
Они перескочили через ручей, и тут она почувствовала, как мужские руки сомкнулись вокруг ее талии, и еще не усвоив, что происходит, Бася оказалась в плену горячего поцелуя. Потом он что-то страстно шептал ей на ушко, голос, доселе мягкий и вкрадчивый, теперь был настойчив и резок. Барбара впервые ощутила смятение, интуитивно почувствовав, что почти теряет реальность и перестает видеть, что происходит вокруг. Его пальцы скользнули по ее маленькой грудке, но движения были столь легкими, воздушными, что, право, могли показаться случайными. Она не в силах была вымолвить слово, а он упрямо продолжал смотреть в ее широко открытые, испуганные глаза, и шептал, шептал, шептал…
Девушка понимала: ей непременно следует настоять, чтобы он перестал, сбросить его беспокойные руки, убежать прочь!… Но отчего-то она не смела и просто молчала, прислушиваясь к лихорадочным ударам своего сердца.
– Езус Мария! Как вы прекрасны, моя Бася! Не дайте потерять головы, не дайте умереть, умоляю!…
– Мне не следовало идти сюда с вами. – Юница потупилась. Ее щеки пылали, пересохшее горло перехватило.
– Молчите, молчите! – Он прижался губами к ее виску, затем к белой шее, влажно задышал над ухом. – Не говорите так, паненка Бася! Слышишь? – Он доверительно перешел на «ты». – Ведь тебе нравится, нравится? – Анджей снова принялся уверенно целовать ее, ласкать напряженные плечи и приговаривать: – Если нравится, так тому и быть! Бессмысленно и глупо притворяться, что это не так, отрицать то, что ощущаешь. Прелесть моя, такими нас создало Небо… Вы… Ты… Ты знаешь, как я по тебе с ума схожу?! Знаешь? Еще полгода назад, как отец нас привез из Катовиц с братом сюда, к вам в Ченстохов. О, светозарная, люба моя… родом нашим клянусь Долячижских! Ты знаешь – я не обижу! А кроме того, Иисус свидетель, ты веришь мне, я это знаю. Если б не так, ты не пошла бы сюда со мною к ручью.
В тот момент, когда Барбара категорично решила, что остановит его порыв, они услышали приближавшиеся голоса, а вскоре по каменистой тропе к ручью стали спускаться два конюха ее отца, которые вели в поводу лошадей. Юноша в досаде закусил губу, торопливо одернул жилет, и они, раскрасневшиеся, явно смущенные, направились к дому.
В ту пору Бася более не осмелилась на рандеву с Анджеем; через неделю Долячижские всем семейством покинули гостеприимную усадьбу Снежинских.
Однако сердце продолжало трепетать при воспоминании о первом свидании, а истомившаяся девичья грудь мечтала о ласке.
А еще спустя месяц до Ченстохова докатились тревожные вести. Смута и мятеж, похоже, вновь овладели умами спесивой шляхты. Опять, уж в который раз, летели дерзкие речи в адрес ненавистных москалей, плелись заговоры, и снова то тут, то там слышалось грозное бряцанье оружия.