Ответу предшествовал странный смешок.
– Я из более дальних мест, друг мой. Не повезло в дороге?
– Можно и так сказать. – Решив, что передо мной праздный путешественник, я не стал вдаваться в подробности, даже не задумался, откуда ему известна моя фамилия. – Бога ради, можете помочь? Кто вы? Я заплачу́.
Казалось, он задумался, и я пожалел, что вообще задал вопросы. Боль усиливалась, ждать я не мог, но скорее умер бы, чем сказал об этом. Наконец путешественник снисходительно хмыкнул, и я скривился от унижения. Если это местный махараджа или кто-то подобный, много о себе возомнивший, черта с два я дозволю ему злорадствовать. Одно оскорбление – и, собрав силы, брошусь, ударю, а если не ударю, то плюну в лицо. Но насмешек более не последовало. Незнакомец наклонился и вкрадчиво прошептал:
– Кто я? Можно сказать, господин резидент, что я Моцарт. Только музыке предпочитаю справедливость. Я тут ищу кое-кого, и мне пригодитесь вы.
– Что…
– Если согласны, – меня требовательно перебили, – есть дельное предложение.
– А если нет? – выдавил я, снова силясь присмотреться к своему… да, теперь я не сомневался… мучителю. Тот, издав еще один звонкий смешок, похлопал меня по плечу.
– Тогда я не лишу вас удовольствия еще погреться на солнце. Так что?
Было слишком больно. Не хотелось нелепо издыхать в грязи и песке, даже не дав о себе знать своим людям. А такая сделка… в конце концов, что она могла за собой повлечь? Незнакомец поможет мне, я – ему. Жизнь за какую-то несущественную услугу. Он выглядит юным щеголем, у него не может быть серьезных дел. Поиск человека? Пара солдат, которых я отряжу, справится на раз. Ну а если странный тип замыслил что-то, например, сепаратистское… я ведь сижу повыше здешних богачей. И стреляю метче.
– Согласен, – шепнул я, вытирая со лба пот. – Что вам от меня нужно?
– Не сейчас… – Незнакомец обернулся и отдал погонщику приказ на хинди: – Поднимайте его.
Из паланкина выпрыгнули еще двое и направились к нам. Сложением они были крупнее господина и, видимо, старше. Тот, кто назвал себя Моцартом, вынул из кармана какую-то тряпку и прижал к моему носу.
– Лондон. Живописный, хотя и пошловатый городишко, которому нужны крепкие военные руки. Как вы смотрите на него? Мне вот он очень нравится…
Я уже не мог ответить: сладковатый запах проник в легкие. Он наполнил веки тяжестью, и я лишился чувств, успев лишь осознать, что по-прежнему крепко сжимаю рукоять своего тальвара.
Действие первое. Рапунцель, сбрось свои волосы (Конец января 1891 года, Лондон)
День первый. Падальщик
– Где тебя носит? Немедленно приезжай!
Мать почти кричала. Как и обычно. И обычно ответ был один: у меня репетиция, что означает: я слежу, чтобы симпатичные танцовщицы кабаре «Белая лошадь» правильно задирали ноги. Как иначе они будут способствовать процветанию заведения и растлению почтенных отцов семейств, заходящих на бокальчик? Я знала: мать ненавидит эту мою работу. Как и вторую работу, о которой не распространяется в обществе. Хотя, казалось бы, что может быть хуже постановки номеров в дыре, лишь на словах не являющейся борделем?
Услышав голос в трубке, я готовилась с наслаждением напомнить, чем именно занята. Ведь это спектакль для двоих, который мы играем привычно, уже несколько лет, без зрителей и режиссеров. Но заученная реплика застряла в горле. Потому что, выпалив «приезжай», мать не замолчала. Она всхлипнула, закашлялась и судорожно выдохнула:
– Лоррейн, это Хелена. Кто-то… убил её, кажется. Полиция тоже едет…
Сценарий пошел не так. Связь оборвалась. Лишилась ли мать чувств или вспомнила, что звонок формален, как наше родство? Это не имело значения. Никакого. Все сузилось до короткого слова-выстрела – «умерла». Без подробных сведений, без пояснений, без сводок Скотланд-Ярда я знала: мать не шутит. Она же не умеет. Значит…
Сжимая телефонную трубку, я пыталась совладать с собой. Хелена… единственная из сестер, которая ни разу не сделала мне ничего плохого. Единственная, про кого я всегда с уверенностью и без отвращения говорила: родная. Не то чтобы близкая родня, но… почти. Покачнувшись, я зажмурилась. Щит треснул, время полетело назад. Я так долго от него бежала, а теперь оно просто тащило меня за собой и нещадно било по вискам.
Умерла. Умерла. Умерла. За стеной вульгарно смеялись. Я почти не слышала.
Раз. Юная глупая я. Не думаю об узах крови, о месте в семье. Все идет, как идет: мы богаты, отец заседает в Парламенте, мать исполняет мечту пристроить пять дочерей. Софи станет пианисткой, Джейн – юристом, Хелена – художницей, а малютка Лидия удачно выйдет замуж. Мне готовят судьбу опереточной актрисы, ведь в наше время оперетта – неплохая участь даже для леди: сама Королева любит этот жанр. Я недурно играю. Грядет мой триумф в «Летучей мыши». Все на меня надеются. А какой портрет в сценическом образе рисует мне Хелена! «Я верю в тебя, сестрица. Верю. Ты будешь расписываться на веере Королевы». Сестрица. И откуда это ласковое слово?
Хелена… почему она, почему?.. Телефонная трубка больно врезалась в ладонь, я грохнула ее на рычаг, и злое «дзинь!» вгрызлось в уши. Проклятье. Проклятье… Новые воспоминания уже забились в висках. Я обречена была опять прожить их. Одно за другим.
Два. На генеральной репетиции я повреждаю ногу, но шлю к черту совет отдать роль. В день премьеры достаю обезболивающее. Играю скверно, подвожу всех, срываю все, что старательно готовилось, а на финале падаю. Обо мне пишут в светской колонке, высказав осторожное подозрение, что я – наркоманка. Ведь со сцены меня уносят, а Ее Величество наблюдает это в бинокль. Обмахиваясь веером, на котором я так и не расписалась.
…Боль, которую причиняло каждое движение там, на сцене, со мной до сих пор. Она возвращается приступами. Вернулась и теперь, как злой призрак.
Ведь дальше сокрушительное «три». Я вылетаю из труппы. Нога заживает плохо, я не расстаюсь с тростью. В доме я уже не звезда, я «увечная», я же «самодурка». Хелена единственная, чье отношение ко мне прежнее: мы не дружны, но она не осуждает меня и в один вечер тихонько обещает: «Я нарисую твой новый портрет, когда тебе полегчает». Сестра ведь думает только о живописи. Чудесно рисует. Любит мир и живет с девизом: «Делай что хочешь и не мешай другим».
Думала. Рисовала. Любила. Жила. А я так и не напомнила ей об этом втором портрете. Даже когда мне действительно «полегчало».
Я тяжело опустилась на стул у стойки с телефоном. Поплакать бы, но с этим проблемы: давно растратила все слёзы. Я всегда была неосторожна в тратах, как и во многом другом.
– Лоррейн, девочка моя! А мы тебя ищем!
Кудахтанье Жерара Лама́ртиса наполнило комнату раньше, чем он сам оказался рядом и положил толстую надушенную руку на мою макушку.
– Цыпочки волнуются! Вы будете дальше репетировать или отпустишь их выпить немного перед сном?
Я кивнула. Он понял кивок, как «отпустить», и грузно удалился. За дружелюбным «Разлетайтесь!» последовали хоровой визг и цокот каблуков. «Цыпочки» побаивались меня, раннее окончание репетиции было для них манной небесной. Я сидела недвижно, пока Жерар не вернулся. Мягкая рука заняла прежнее место на моей макушке.
– Хелену убили, – тихо ответила я на незаданный вопрос. – Мою сестру.
Когда я подняла голову, Ламартис уже держался за сердце.
– Матерь божья… детка, как ты? Ты будешь, – он замялся, – ну… как обычно?
Оглядывая широкое лицо, искаженное печальной гримасой, я пожала плечами.
– Не знаю.
Не знаю, как я. Не знаю, что буду делать и дадут ли мне что-то выяснить. Он понял и промолчал, как и всегда, а только наклонился и звонко чмокнул меня в лоб.
– Бедная моя. Ну… не надо так. Хочешь… ну хоть выпить?