Октября 29-го дня
Недолгое было у нас веселье. Теперь богоборцы и еретики вконец на нас разъярились. Залегли, собаки бессовестные, по всем ямам и плотинам прудовым, не дают скотину поить. Теперь у нас что люди, что свиньи, все одну воду пьют, из внутренних прудиков монастырских.
Но это еще не худшее горе. Когда наши на вылазку в последний раз ходили
(дурень, забыл о вылазке этой написать
завтра сделаю
всё некогда!)
поймали некого важного пана и других литовцев. И эти пленники в расспросе с пытки сказали, что ведется под нас подкоп. А под какую стену или башню, того никто не ведает.
Об этом-то подкопе теперь только и разговоры в Троице. Из сыскного приказа дым столбом, и вопли ужасные слышатся. Пленников уже многих до смерти извели. Все не могут дознаться, где подкоп.
В городе теснота и смута, народ как шальной ходит, воевод и начальников почем зря ругают. Воинские люди вино пьют и рожи всем бьют, а иноки добродетельные всех увещевают, ободряют и к праведному смирению призывают.
Иные же из нас, то есть из осадных людей, умом ли повредившись, или некий тайный умысел имея, принялись в нишах стенных копать глубокие ямы и колодцы. Я чуть не упал в один по ошибке — с жизнью бы расстался тотчас, уж больно глубоко. Дурни окаянные, и так-то у нас тесно, ступить негде. А говорят, по воеводскому приказу роют.
Октября 30-го дня
Сведал о тех колодцах. Называют их «слухи». Надобны, чтобы слушать, где какой подземный стук или работа; так воеводы хотят подкоп литовский найти.
Ноября 1-го дня
Боже, боже, смилуйся! Не доведи рабов своих до полного истребления, а эту обитель святую до конечного разорения! Сегодня воеводы собрали весь народ оружный на вылазку, и князь Григорий сказал:
— Знаете все, что литва глубокий ров выкопала напротив Красных ворот, от Сазонова оврага до Сушильной башни. Ров этот досками покрыт и землей сверху присыпан. И, по всему, из этого-то рва и ведут подкоп, чтобы зелье заложить нам под стены и ниспровергнуть их таким сатанинским ухищрением. Пойдем сейчас ко рву, отыщем подкоп и разрушим, иначе всем нам придется испить смертную чашу.
И вот все пошли на брань, а меня снова не взяли, взашей от ворот прогнали. За что я такие обиды и поношения терплю? И самопал-то мой никак не починяется, окаянная дрянь литовская.
Стал я глядеть сквозь подошвенный бой у Сушильной башни, да лучше бы не глядел: горе, горе! Словно ждали нас враги, словно ведали, куда пойдет наша рать, и все пушки на то место заранее прицелили, а сами в засады сели. Наскочили со всех сторон внезапно, и конными, и пешими. Ко рву подойти не дали и без счета наших людей постреляли и порубили.
Побежали наши обратно, торопясь за стенами укрыться, а литва их догоняла и била нещадно, а многих живыми похватали.
Все мы, кто из города смотрел на брань эту злосчастную, слезами обливались, видя такое ужасное избиение православных христиан.
Те же из ратных, кто сумел в город вернуться живым, только стонали да охали, да меж собой лаялись, а многие были ранены и кровью истекали. Я-то сдуру полез к стрельцу Нехорошку, товарищу моему, с расспросами да утешениями. Вот уж не во-время: и по уху получил я поделом.
Теперь в келье сижу и выходить без нужды остерегаюсь, чтобы вовсе без ушей не остаться. Во дворе смута: бабы как полоумные орут, над мужьями своими и сыновьями горестно причитают. И страх всех вконец одолел из-за подкопов. Кроме смерти и мук, ничего уже не ждут.
Если бы не святые благочестивые иноки, добрыми словами народ ободряющие и укрепляющие, думаю, сдали бы нынче город врагам: в таком все великом ужасе и отчаянии.
Ноября 2-го дня
Ночью литва снова к городу приступала с турусами и щитами на колесах и длинными лестницами. Насилу отбились. Я камни бросал со стены и, сдается мне, попал в кого-то.
Ноября 4-го дня
Была опять вылазка к подкопному рву. Воеводы сказали: пусть до рва не дойдем, но языков новых поймать должны. Я просил, просил, чтобы меня взяли, да и уговорил воеводу: дали мне оружие бердыш и позволили идти с ратными людьми.
Вышли мы из города и на врагов отважно напали, и начали их геройски побивать и острием меча гнать. А я-то не забывал воеводского наказа, что нужно взять языков. Вдруг вижу литвина могучего, высокорослого, в шлеме и кольчуге. Он прямо на меня устремился и замахнулся грозно саблей, а я как ударю его со всей силы бердышом! и отсек ему руку правую по локоть. Литвин тотчас саблю выронил, заплакал и стал о пощаде молить. Я же его веревкой крепко связал и в город отвел. Вот какой я удалец и храбрый воин.
Ноября 5-го дня
Ох-те, господи, что же это я наделал, ведь знаю, что негоже в книгах врать и небылицы пустые, из дурной головы выдуманные, сочинять! Не иначе, бесы моей рукой водили. Прости мне, Боже, прегрешения мои! Каюсь: наврал, не брали меня на вылазку, не давали бердыша, никого я не поймал. Но уж очень мне наскучило без настоящего дела сидеть, и что все меня за малое дитя почитают.
Больше врать не буду, одну только правду обещаю писать. А по правде было так: взяли наши стрельцы одного казака в плен, раненого. И вот, немного времени прошло, выводят его из сыскного приказа. Казак-то весь в крови, еле ноги волочит, а дьяк-то довольный, чуть не вприпрыжку скачет, и кричит во всю глотку:
— Радуйтесь, православные, покаялся изменник, сейчас на стену его ведем, и он нам покажет, под которое место подкоп!
Подбежали воеводы, и сам архимандрит Иоасаф пришел, а казака пленного дьяки да палачи едва не на руках несут. Поднялись на стену. А народу за ними увязалось великое множество, ну и я там был, понятно.
Казак же в точности как есть указал, под которую башню копают: под круглую наугольную, что против Подольного монастыря. И еще сказал, что подкопы уже поспевают, а зелие хотят заложить на Михайлов день.
А после этот казак стал от многих ран изнемогать, и со слезами просил причаститься святых Христовых тайн. Архимандрит же Иоасаф милостиво повелел его просьбу исполнить. И казак этот помер.
А нас всех тотчас вниз погнали, ставить против подкопного угрожаемого угла острог и турусы и пушки готовить. Чтобы, если и падет наугольная башня, не смогли бы еретики в обитель проникнуть.
Ноября 6-го дня
Нынче копал я с другими осадными людьми под стеной подле Сушильной башни яму. Там нашли старый лаз, и велено было его очистить для скорой вылазки. Потом каменотесы к тому лазу три двери приделали железные.
После молебна архимандрит Иоасаф поведал нам, всем городским людям, о великом господнем чуде. Говорил же со слов Ивана Рязанца, казака донского, что ночью в монастырь пришел из табора Лисовского. Этот Иван видел двух старцев, ходящих по стене, с седыми бородами и ликами светозарными, проще говоря, преподобных святых чудотворцев Сергия и Никона. Пели они громкими голосами «Спаси, господи, люди своя» и кропили святой водой монастырские строения. А потом обратились к изменникам и еретикам с грозной и суровой речью, говоря: «О злодеи! Зачем вы сошлись? Разорить дом пресвятой Троицы, осквернить божьи церкви? Не даст вам жезла на жребий свой господь!»
Окаянные же еретики и казаки стреляли в святых старцев из луков и самопалов, но те оставались невредимы, а литовские стрелы и пульки от них отлетали и многих крестопреступников уязвляли и насмерть поражали. И был страх великий в стане еретиков. А одно войско донское, человек в пятьсот, с атаманом своим, не захотели больше воевать с домом святой Троицы, и ушли из литовского стана к себе на Дон. Вот бы и все они так разбежались!
А в городе у нас все молятся с усердием и укрепляются духом, и работают много, готовятся к схватке смертной. Потому что три дня осталось до рокового срока, когда враги хотят взорвать стену. Не слышно у нас нынче ни плача, ни сетований, ни веселья, ни ропота: все знают, что скоро решится наша судьба.