С такой характеристикой в июле 1937 года Лев Шестаков прибыл из Киева в Москву. С ним вместе его товарищи: Зубарев, Буряк. Доброницкий, как и он, — романтики, парни с открытым и мужественным сердцем.
Впрочем, таких в гостинице ЦДКА собралось много. Веселые, жизнерадостные, боевые, готовые, как говорится, самому черту рога сломать.
О том, куда и зачем едут — разговоров не было. А когда к одному из ребят пришли знакомые и спросили, а зачем их столько собрали в Москве, в разговор вмешался плотный, круглоголовый, с большими рабочими руками летчик:
— Долгоносик на полях появился. Травить будем.
«Долгоносик с фашистским крестом на спине», — подумал про себя Шестаков. Ему понравился ответ этого степенного, рассудительного пилота. Он решил познакомиться с ним.
— Платон Смоляков, — представился тот, — бывший донецкий шахтер, затем — воспитанник Качи.
— Лев Шестаков, бывший донецкий слесарь, воспитанник Ворошиловградского училища.
— Выходит, земляки. Только вот летать учились в разных местах — я над морем, ты — над терриконами.
— Ты над морем, говоришь? Это же отлично. Там ведь тоже море. И меня еще будешь учить…
— Согласен, по рукам!
Смоляков так сжал кисть Шестакова, что тот чуть было не присел.
— Ну и силища!
— Да и ты, посмотрю, ладно скроен, крепко сбит…
Парни быстро поняли друг друга, сошлись, подружились.
Вечером они поспешили на Красную площадь. Не спеша, словно набираясь сил, ступали по ее брусчатке, затаив дыхание, следили за сменой караула у Мавзолея Ленина.
— Придется ли вернуться сюда? — задумчиво спросил Платон.
— Иначе быть не может. Обязательно вернемся!..
Они хотели поближе познакомиться с Москвой, но уже утром следующего дня переодетые в гражданское следовали поездом в Ленинград.
Там их посадили на теплоход «Кооперация», который тут же отправился в дальний рейс.
— Видимо, события принимают крутой оборот, — прокомментировал такую оперативность с их отправкой Шестаков.
— Пожалуй, что так оно и есть, — согласился с ним Платон.
За короткое время общения со своим новым другом Смоляков успел заметить в нем склонность к анализу, стремление проникать в самую суть явлений, находить всему объяснение, и он еще больше потянулся к нему, привязался всей душой. Сам-то он родом из глухой белорусской деревни Буда, — рубаха-парень, как любил говорить о себе, благо бог не обидел ни здоровьем, ни силой.
Так их и видели на корабле всегда вдвоем. Вечерами любили они стоять на палубе, глядеть в безбрежную голубую даль. Шестаков видел море впервые. И хоть понимал, что теперь для него многое в мире будет открываться впервые, не мог не восхищаться морем, его бескрайностью, игрой могучих волн. Только очарование продолжалось недолго, верх снова взяла его практичность.
— Скажи, Платон, как же над морем ориентироваться? Ведь глазу не за что зацепиться…
— Тут есть свои навигационные секреты…
— Расскажи, — загорелся Лев.
Он слушал внимательно, все мотал на ус, мысленно переносил себя в Испанию, на Средиземное море, прикидывал, как будет выходить из положения, если откажет компас или случится что-либо еще непредвиденное.
Шестаков уже жил в том неизвестном, загадочном, ожидающем его «за морями — за горами».
Платон почувствовал это и еще раз подивился его натуре, складу характера. Но еще больше поразила Смолякова необычная способность этого донецкого рабочего парня знакомиться, сближаться с людьми. Буквально через день-два он со многими уже был на «ты», называл каждого по имени, вокруг него всегда собиралась шумная компания. Трудно сказать, что было тому причиной — то ли не сходившая с лица Шестакова обаятельная улыбка, то ли неуемная кипучая деятельность его. Скорее всего, и то и другое. Даже старший группы Александр Гусев — сдержанный, по-командирски строгий — и тот при виде Шестакова широко улыбался. Попробуй тут остаться равнодушным, если, выйдя на палубу, видишь, как вокруг жизнерадостного Шестакова собирается народ посмотреть на его остроумные мимические сценки. А уж начнет разные истории рассказывать — смеются до слез. Многие были убеждены, что Лев когда-то был по меньшей мере артистом эстрады. Особенно покорил он всех импровизированными концертами, играя на гитаре. Словом, для дальнейшей дороги такой человек был просто незаменим.
Среднего роста, статный, подтянутый, с красиво посаженной головой; темновато-русые волосы всегда аккуратно причесаны на пробор. Он всем нравился с первой встречи, и за семь дней плавания Лева стал кумиром, душой всего коллектива. Нужен был, ох, как нужен был на борту такой человек! Ведь тоска неуемная по покинутым краям, семьям, друзьям точила всем сердце. Невозможно было оставлять людей один на один со своими грустными мыслями. Выделенные парторги, комсорги групп делали свое нужное дело. Но ведь и они — живые люди: от тоски по дому не отмахнешься. Навязчива. И вот сам собой обнаруживается чудесный парень, полный задора, энергии, бодрости и веселья, которых хватит на всех сразу. И настроение у людей поднимается, и дышится легче.
Мерно бьется о борт тяжелая холодная балтийская волна. Опершись о поручни, Шестаков смотрит в бескрайнюю морскую даль. Что их ждет впереди? Какие испытания уготовила им судьба? На эти вопросы ответит сама жизнь. Перед отплытием Лев успел бросить в почтовый ящик короткие письма отцу и матери, Олимпиаде, другу Тимохе. В них сообщил, что отправляется на неизвестное время в командировку, просил не беспокоиться, при случае напишет…
Конечно, будут волноваться и отец, Лев Ильич, участник японской войны, железнодорожник, и мать, Мария Ивановна, родившая пятерых сыновей и двух дочерей, выжили из которых в то тяжелое голодное время только он, Левушка, да старший брат Василий, учившийся в Днепропетровском институте инженеров дорожного транспорта.
Два сокола остались у матери-труженицы, коммунистки с 1928 года. И гордилась она ими, и душой болела за них. Очень хотелось ей, чтобы их судьба сложилась удачно, чтобы людьми они стали. Оба сына подавали большие надежды, особенно Левушка. Разбитной, бедовый, он все схватывал буквально на лету. Учительница Галина Иосифовна Шевченя нахвалиться не могла: на уроках внимательный, тетради всегда в полном порядке, помогает отстающим, не дает в обиду младших.
У мальчишки была увлекающаяся натура. Сначала он научился рисовать, потом играть на разных инструментах, затем смастерил сам радиоприемник. Отец и мать смотрели на все это и гадали, кем же станет их младший сын, какую жизненную дорогу выберет?
О том, что Лев мог часами следить за полетами У-2 Донецкого аэроклуба, он никому не говорил. Слишком недоступным казалось ему летное дело. Пилоты представлялись ему людьми исключительными и почему-то выросшими где-то в других краях, а не здесь, на пропитавшейся насквозь угольной пылью донецкой земле.
Но Лева сумел сделать решительный шаг к своей мечте. И хоть отец, мать, друзья по институту не совсем одобряли столь крутой поворот в его жизни, но душой чувствовали: небо — его призвание. И не отговаривали, не навязывали своего мнения. И теперь, мысленно расставаясь со взрастившей его родной землей, он прощался и со своим детством, своей юностью. Начиналась совершенно новая жизнь — жизнь воздушного бойца.
Больше всего Лев боялся сейчас, что они не успеют принять участие в настоящем деле: пока черепашьими темпами доплывут — там все закончится. Как-то Иван Девотченко, успевший уже хорошо узнать Шестакова как человека никогда не унывающего, спросил его: «Скажи, Лев, тебя можно чем-нибудь огорчить?». — «Можно, — ответил тот серьезно. — Приказом, что нам с полпути надо возвращаться домой».
Уже совсем смеркалось. Кто-то тронул Льва за плечо. Оглянулся — Девотченко.
— Все переживаешь, что поспеем к шапочному разбору? Не ломай напрасно голову, хватит для нас с тобой работы. Только что радио слушал: республиканцы упорно сопротивляются, война принимает все более ожесточенный характер.