Кеха, полуприкрыв глаза, пронаблюдал игру раздумий на лице шефа и впал в безответственный анабиоз. В анабиозе было хорошо. Усталые ноги лаборанта охватывал приятный зуд расслабления, отступали с поля зрения ненаучные наблюдения, никто не лез с разговорами даже на предмет пегих волос головы Семёнова. И, вероятно, именно из-за отсутствия назойливого собеседника, эту голову посещали ничего незначащие мысли о северном сиянии и смертной скуке, Шолохове и бортпроводнице Раечке, об Эрмитаже и капустном пироге. Но такова уж жизнь, а зуд расслабления имеет свойство превращаться в позывы голода, и мысль о капустном пироге закономерно вытесняет всё остальное и обретает значимость.
В буфете Семёнов попросил котлету с картофельным пюре и два стакана томатного сока. Пока буфетчица колдовала у плиты, он выпил один стакан и, подумав, пригубил второй. Попросил чая.
– Тебе пюре-то поджарить? – спросила, улыбнувшись, буфетчица. – Сладковатое оно у нас, а с лучком поджарю, да на сале и вроде бы ничего…
– Да, можно, – согласился Семенов. Взял чай, облокотился на стойку и скользнул взглядом по бару буфета, выполненному по канонам закусочных заведений.
– У вас пьют?.. – спросил Кеха, кивая в сторону бара.
Буфетчица снова улыбнулась. Она долго и тщательно вытирала полотенцем руки, изредка взглядывая на Кеху.
– Тётя Саша меня зовут. А тебя как?
– Иннокентий.
– Пьют у нас редко… Мало у нас пьют, Кеша. То на выходной пилоты идут, у меня, знаешь, отмечаются, то с женой кто поцапается – зайдёт. А ваш брат – пассажир – тот только глазами. – она снова улыбнулась, – Мне это не на руку, но больше по душе. Пьяные-то вы бузотёры, а то и совсем никчёмные люди… Ты, поди-ка, выпьешь?..
– Не-нет! – поперхнулся Семёнов.
– А то гляди…
Тётя Саша ловко перевернула сковородочку, переваливая поджаренное пюре в тарелочку, сюда же смахнула с листа горячую котлету, бросила сверху что-то ярко-зелёное и протянула блюдо прямо в руки Семёнову.
– Ешь, Кеша. Ещё, поди-ка, соку?..
Она налегла на стойку телом, со сложенными под грудью руками, рассеянно улыбаясь, смотрела, как парень ест.
В буфет вошли новые пассажиры и тут же вышли, обшарив неголодным взглядом простенькое меню. Тётя Саша, казалось, не заметила их. Она протёрла полотенцем стойку, пощёлкала выключателями печи, налила себе стакан холодного сока.
– А что, – снова нарушил молчание Семёнов, – у вас всегда такая скука?..
– Да разве скучно? – вопросом же ответила буфетчица. – Тихо только… А вот в субботу у нас питерские девчата были. Бойкущие! А одна, знаешь, царь-девка!.. Как посмотрит… Плечи прямо носит. А ест, ест!.. Нет, наши девки, так поесть не умеют!
Тётя Саша неожиданно сильно зажмурилась, широко улыбнулась и так повела рукой, словно осторожно положила в рот изумительный серебряный колокольчик.
– А то, знаешь, фокусник, как-то пролетал… А сам простой. В пиджаке, кепке. И фокусы его… ну, прямо чудеса! Ты, поди, фокусы знаешь? – тётя Саша заинтересованно глянула на Семёнова и без остановки продолжала – И стаканы-то у него на боку стоят, и тарелки, как волчки, закручиваются… Нет, у нас не скучно. Безлюдно иногда – так это непогода. А ты поди, поди-ка в радиорубку… Там Катюшка такая есть – познакомишься. Скуку как рукой снимет, – тётя Саша улыбнулась знакомой улыбкой и загадочно замолчала, глядя то на Семёнова, то сквозь него, на какие-то свои, только что озарившиеся в её сознании, образы.
Семёнов попробовал поставить стакан на ребро, заинтересованно прочёл висевшее в рамке меню, допил стакан сока, и, отсчитав копейки, спросил:
– Ну, я пойду?..
– Иди-иди. Табличка там страшная, «посторонним запрещено», так ты не будь посторонним… Катюшка одна, а другая, значит, Галка, косит чуть-чуть… И не скучай, Иннокентий!.. Не скучай!
Лицо буфетчицы ещё раз озарилось улыбкой. Семёнову вдруг почудилось, что встречал её раньше: доброжелательный взгляд открытых и внимательных глаз, простенькая причёска с тугим пучком волос на затылке, округлый, мягкоочерченный подбородок. Лик без особых примет. Оно как будто впитало в себя миллионы индивидуальных лиц и, обобщая отдельные несхожие черты, приняло то выражение, которое неуловимо, но разительно похоже на своё несуществующее подобие. Семёнов встречал это лицо в поездах и гостиницах, на сельских дорогах и в городской сутолоке улиц. Он попробовал представить такое лицо за прилавком ювелирного магазина, за ресторанным столиком, в театральной ложе, либо в рабочем президиуме… Лицо уплывало, очертания его искажались, принимая то масочное выражение, то черты смущения и полной растерянности.
Конечно же, он встречал тётю Сашу много раз, когда надо было открыть кому-то душу, когда нестерпимо хотелось говорить или плакать, либо, наоборот, угрюмо молчать под чью-то врачующую, неторопливую, бесхитростную речь. И он знал такие моменты, но как ни силился – не вспомнил ни одного реального лица, похожего на лицо буфетчицы. Кеха остановился в дверях, повернулся к тёте Саше, подмигнул ей, сказал:
– Спасибо, тётя Саша. Всё было… очень вкусно.
Буфетчица часто-часто закивала головой, снова загадочно улыбаясь, благодарно ответила Семёнову взглядом и легонько помахала рукой, на которой висел неизвестно откуда взявшийся трафарет «Не включать – работают люди».
После обеда Семёнов нашёл Пал Палыча у аэропортового склада. Скромно, но уютно устроившись в благостной тени высокого подтоварника, методично уничтожая назойливых комаров, шеф аккуратно колдовал над скоросшивателем: зелёные, синие, розовые билеты и бумажки окружали его замысловатым веером. Пал Палыч увлечённо сопел, подбирая нехитрый бумажный пасьянс.
– Главное, мальчик, отчётность, – обронил он пустое слово на безмолвный вопрос Семёнова.
Семёнов пожал плечами и, подломив колени, растянулся рядом. Сытость располагала ко сну.
– Паш, у тя скрепки есть? – невинно спросил Кеха.
– Есть.
– А дырокол есть?.. А папье-маше? Бюро?… Бюрократ ты, Паша. А я откушал в обществе тёти Саши. Она открыла мне тайну… капустного пирога.
Шеф молчал. Он уже приобрёл иммунитет к послеобеденному бреду младшего лаборанта и многозначительным молчанием выражал глубокое безразличие к его обильному словесному недержанию.
– Пал Палыч, призвать к порядку лёгкую авиацию можно? – неожиданно переключился Кеха. – Существует такой порядок? Инструкция на этот случай есть?.. Чего ждём-то? Сидим… Высматриваем.
Ожидание действительно становилось невыносимым. Хотелось хорошей разгрузки, либо абсолютного покоя. А Пал Палыч, казалось Семёнову, не испытывал никаких чувств и тем ещё более угнетал парня. Семёнов заводился сам и задирал шефа.
– Вот скажи-ка мне, – настаивал он, – почему вы, геологи, какими-то нерешительными становитесь, как только до разговоров с летунами доходит. Робкими до скрючивания пальцев… Неспособными потребовать права. Противно видеть… Понятно: летуны в форме с погончиками, наглажены и до синевы выбриты, а наш брат перед ними, словно неандертальское чучело перед небесным Аполлоном. Хотя тоже в форме. В хлопчатобумажной. Но – небрит! И удостоверение личности дома… на комоде… забыл. Но это же всё ат-ри-бу-ты профес-сии! А суть-то… она проста.
– А в чём же суть?
– Погоди… Глянь, не к нам ли чешут?
В прямо противоположном направлении ленивой стайкой удалялись девичьи фигурки. Семёнов, деланно задрав голову, проследил их исчезновение и пробормотал:
– Все прекрасные ундины проплывают, будто льдины… Да! – Кстати, – снова оживился, – как твои амурные амбиции, Паша? Видимо, слава сибирского дон Гуана…
… – не даёт тебе покоя. Снимай-ка ты, балабол, джинсовое и голубое, надо ящики вон к той машине таскать. – Пал Палыч неопределённо мотнул головой, но Кеха интуитивно и озадаченно обернулся и оглядел горизонт.
– Таскать? Опять таскать? – искренне изумился он.
– Привыкай, – отрезал Пал Палыч. – Этот крест мы сами себе выбрали.
Помолчали.
– Кстати! Насчёт креста… – снова нашёлся Семёнов. – Как обременённый жизненным опытом муж… как криминалист натуры, ты, видимо… – Семёнов повертел пальцами в поисках мысли и, не найдя её, небрежно отмахнулся. – Меня долго преследует одно лицо. Или случай. Сон… Вот из Эрмитажа я вышел с Екатериной Второй… Еле отцепился от неё в самолёте над Африкандой. В Апатитах меня клеила молодая апача с таким вы-ы-резом… А тут – тётя Саша. Она, кажется, проглотила улыбку Моны Лизы…