Я шёл по звезде,
изменяющей цвет,
Дорогой, ломавшей
своё направленье..
От зыбкости этой
теряя терпенье,
Пытался увидеть систему
в паденьи монет.
Систему я строил, но всё изменялось
И время сквозь пальцы текло из руки,
И солнце по небу за ночью гонялось,
В своей безнадёжности не замечая тоски.
И лица прохожих расплавленным воском
Стекали на землю, оскал обнажая.
И вся моя жизнь оказалась наброском
К стакану без дна и обрыву без края.
А всё, что я знал,
было не откровеньем,
А просто случайным
скоплением истин.
И бред был покоем,
а сон был сомненьем.
И дни засыхали,
как старые листья.
А смерть лишь насмешкой над жизнью казалась
Отсутствием ритма в течении звука.
Я шёл по звезде, но она изменялась
И я умирал от слепого испуга.
И лица прохожих расплавленным воском
Стекали на землю, оскал обнажая
И вся моя жизнь оказалась наброском
К картине, где небо
и море
без края.
Я был болен одной из тех странных болезней, которые раньше называли душевными, а теперь психическими, пробуя сначала найти ошибку в биохимических процессах тела, чтобы потом пытаться исправить её химическими способами, а нежелание человека подвергаться бесчисленным анализам, объясняют развитием болезни. Уступив настойчивым просьбам родственников, я провёл бесконечные часы в лабораториях, позволяя колоть себя иглами и просвечивать аппаратами, представляющими самые современные и модные движения науки, чтобы получить от энергичного врача отчёт, что хотя все результаты показывают, что я абсолютно здоров, обследования рекомендуется повторять регулярно, не реже, чем два раза в год. Я отчётливо видел оба слоя его глаз, внешний, показывающий обязательное для доктора участие и внутренний, выражающий опасение упустить выгодного пациента, который сам по себе ему абсолютно безразличен. Успокоив таким образом родных, я продолжал оставаться в том болезненном состоянии, когда необходимость быть обычным для постороннего взгляда вызывает внутри ощущения канатоходца, для которого наступить в пустоту не страх разбиться, а боязнь испортить зрелище.
Всё началось два года назад зимой. Я жил тогда в небольшом, но столичном городе, который гордился низким уровнем преступности и напоминал о желательном для граждан присутствии на церковных службах механическим звоном колоколов. Получив недавно наследство от дальнего родственника, я бросил работу, которая ничего не давая сердцу, выматывала меня физически, но была необходима из-за нужд жены и детей.
Был вторник. Я вернулся с короткой прогулки домой и застал Настю на кухне, нарезающую овощи.
- Размешаешь тесто? - спросила она.
Я посмотрел на старую, щербатую миску и вдруг впервые увидел её цвет. Он был прозрачным, но глубоким, уплывающая в тесто ложка казалась в нём серебряной стрелой. Это не был, как, не присматриваясь считал я раньше, режущий глаз химический ультрамариновый, но это и не был один из тонов синего. Цвет неба, случающегося в неслучайную минуту без напряжения усиливающей приставки, уходящий в бесконечность цвет, куда мягко погружаются глаза и перехватывает дыхание от неожиданной скорости падения. Цвет радости, которую нужно только вспомнить, чтобы увидеть. Цвет, которому стало название: маринновый цвет. Помешивая и меняя время от времени направление круга, я смотрел как оживала вязкая смесь, становясь всё более тягучей. Я останавливал вращение и она покрывалась маленькими пузырьками. Я выбрал направление часовой стрелки и сразу же начал втягиваться в коридор, стены, пол и потолок которого были из молочного янтаря. Я действительно стоял в светлом коридоре. С одной стороны он заканчивался тупиком, с другой - была дверь. Удивительно, но я не чувствовал ничего, кроме ощущения повторения места. Я знал, что будет за дверью. Я шагнул к ней, но кто-то шепнул: