Последний полет Дедала
С утра было пасмурно, но к одиннадцати часам распогодилось, небо сделалось выше и налилось синевой, и Москву затопил золотистый свет бабьего лета. К запаху умирающей листвы, растворенном в прозрачном воздухе, примешивалась горечь горящих за городом торфяников.
Среди малообразованной части москвичей и незаконных гостей столицы ходили упорные слухи, что это мэр Лужков разгоняет тучи и меняет розу ветров. Многие верили. Некоторые даже утверждали, что ночью на Воробьевых горах лично видели Лужкова, сменившего харизматическую кепку на халдейский колпак и чертившего на тучах каббалистические знаки лазерной указкой. Чего было в этих слухах больше: тоски по чуду измордованного реформами люда или сублимированной благодарности горожан своему благодетелю, радетелю и заступнику перед кремлевской сворой опричников — пусть разбираются специалисты по фольклору и психическим аномалиям. Но народ в Лужкова верил истово, как дети верят в Деда Мороза и доброго Оле Лукойе. Потому что чудеса у них получаются добрые и теплые, как солнечный день бабьего лета. И немного грустные, потому что кончается лето и вместе с ним уходит детство.
А тем летом народ кинули вполне по-взрослому. Нагло, подло и зло. Климатические фокусы мэра не шли ни в какое сравнение с черной магией мальчишей-плохишей с осколками зеркала Снежной королевы в близоруких глазках бывших школьных отличников. Превратить государственные казначейские обязательства — ГКО — в ворох цветных фантиков, взвинтить курс доллара и столкнуть в окончательную нищету большую часть населения, и все это проделать за одну ночь августовского полнолуния и, главное, выйти сухими из воды и не попасть в камеру Лефортова… Вот она, высшая магия!
Целый месяц политики, финансисты и журналисты катали во рту, как чупа-чупс, импортное слово «дефолт». Словечко вязло на зубах, от него делалась приторной слюна, а в животах урчало от прилива желчи. Но соком друг в друга прилюдно не плескали. Скандал в благородном семействе прошел в пределах приличий, без выметания компроматного мусора и выноса трупов в полированных гробах.
Может, и дошло бы до крайностей, но очень кстати пришел в себя вечно больной Ельцин. От ставив на время работу с документами, он дал пинка молодому премьеру, утвердил в должности старого, проверенного цэковца Примакова и на значил Чубайса «ответственным за все». Довольный проведенной «рокировочкой», удалился в Горки-9, как медведь в берлогу перед долгой зимой.
Вслед за ним к зиме стали готовиться и все остальные. Не надо быть Глебом Павловским или Киселевым, чтобы с точностью до ста процентов предположить, что за бабьим летом последуют муторные дожди, а за ними придет зима, бесконечная и беспросветная, как сама русская история.
Зинаида Ивановна к зиме была абсолютно не готова, поэтому золотая роскошь бабьего лета ее не радовала. Бабье лето самой Зинаиды Ивановны давно отыграло, а какой была весна, да и была ли она вообще, она уже и не помнила.
Пьяный май девичества совпал с победной весной сорок пятого. Только в кино это метель из вишневых лепестков и вальсы с молодыми офицерами. А на деле было холодно и голодно, одни туфли-лодочки на трех подруг и цветастое крепдешиновое платье на двоих с сестрой. Да угроза получить десять лет лагерей за десять минут опоздания на работу.
Жили, как все. Комната в бараке в самом центре Марьиной рощи. Той самой Марьиной рощи, куда уходила «Черная кошка» от Глеба Жеглова. Про банду такую Зинаида не слыхала, но про бандитские нравы родной слободки рассказать могла многое, как-никак вся жизнь прошла среди тех, кто с «малолетки» мотался привычным маршрутом: от Марьиной рощи до Краснопресненской пересылки.