Навстречу из-за поворота дороги вышел босой странник. Это был седой лохматый старик с красными воспаленными веками, в черном засаленном подряснике, через дыры которого виднелись железные цепи, опоясывающие тело. Он показал клюкой в сторону монастыря, похлопал себя руками по бокам и прокричал хриплым голосом:
– Курка кудахчет, а уже в супе, а цыплят коршун унес. Плачет Рахиль о детях своих и не может утешиться, потому что их нет.
Поднимая ногами тучи пыли, он, звеня веригами, обскакал вокруг Вареньки и побежал дальше, унося с собой тяжелый дух пота, грязного тела и чеснока.
Когда она подошла к монастырю, то не увидела обычного благочиния и спокойствия, какие бывают в монастырях. В раскрытых окнах везде были видны обвязанные бинтами солдаты, курящие цигарки, слышались звуки гармошки и бренчание по струнам грузинской пандури. Во дворе стояли кони, телеги, санитарные фуры. Посреди двора лежал срубленный на дрова для кухни красавец кипарис. Густо дымила полевая кухня, и усатый кашевар, ворочая в котле громадной поварешкой, засыпал туда желтое пшено.
Варенька остановила скачущего на костыле красноармейца и спросила:
– А где же монахини?
Черный айсор осклабился на красивую девушку и, показывая ослепительно белые зубы, махая рукой, закричал:
– Монашка совсем бежал! Здесь, значит, лазарет! Ходи мала-мала на кладбищь, там несколько штук монашка живет.
За древним храмом великомученика Георгия находилось старое грузинское кладбище, обнесенное каменной оградой. У этих каменных стен непроходимо разрослись кусты дикой розы, терновника, барбариса и лопухи татарника. Среди этих колючих зарослей жило и размножалось множество мелких грызунов, время от времени оттуда выползали греться на могильных камнях крупные пестрые змеи. Местами заросли были расчищены, и к забору жались маленькие глинобитные кельи, в которых ютилось с десяток изгнанных из монастыря монахинь.
Около келий никого не было видно, и Варенька в недоумении остановилась, оглядываясь кругом. Солнце уже скрылось за горами, стало темнеть, и на бледном сумрачном небе стали появляться неяркие звезды. Грустно закричала ночная птица-сплюшка: «Сплю, сплю, сплю». Затрещали в траве цикады, и легкий ветерок пробежал по вершинам деревьев. В остальном все было тихо: кладбище есть кладбище. Варенька за день очень устала и присела отдохнуть на теплую, разогретую солнцем надгробную плиту. Темнота сгущалась, и в окнах келий засветились огоньки. Эти огоньки словно бы звали к себе, и Варенька встала и подошла к ближайшей келье. Перекрестившись, она тихо постучала в дверь.
За дверью послышался кашель и шаркающие шаги. Открыла пожилая невысокая монахиня с темным апостольником на голове и наперсным крестом на груди. Это оказалась игуменья Марионила. Варенька перекрестилась и попросилась на ночлег. Хозяйка широко открыла дверь и пригласила странницу в келью. Келья была маленькая, с глиняным полом, с маленькой железной печуркой посредине, сбитым из досок топчаном, полкой для посуды и висящим на стене под простыней монашеским облачением. В святом углу виднелись большая икона Спасителя, образа Иверской Божией Матери, Николы Чудотворца и святой равноапостольной Нины, просветительницы Грузии. Перед иконами теплилась лампадка и стоял узкий аналой с раскрытой славянской Псалтирью.
Игуменья, по древнему восточному обычаю, сама омыла ноги страннице, несмотря на ее протесты. Когда гостья сняла с головы платок и золотистые волосы волнами упали на плечи и спину, игуменья, всмотревшись Вареньке в лицо, ахнула:
– Да какая же ты красавица, дева! Кто ты и откуда? Но сначала садись к столу и поешь, что Бог послал.
Она поставила на стол миску с холодной кашей, кусок грузинского хлеба – пури, сыр сулугуни и кружку с чистой холодной водой. Пока Варенька ела, игуменья всматривалась в ее нежное белое лицо, в большие голубые глаза, перебирала пряди золотистых волос, бормоча про себя:
– И создаст же Господь такую красоту. Поужинав, Варенька рассказала все о себе, о своей прошлой жизни, об аресте семьи и своем бегстве из Баку. Игуменья, слушая, вытирала набегавшие слезы.
– Мне казалось, по малодушию моему, – говорила Варенька, – что все в жизни прочно и всегда так будет, а того я не знала, что в этом мире нет ничего прочного. С милым женихом мы уже были обручены, а где он теперь, я даже и не представляю себе. Видно, навеки мы с ним расстались.
– Не горюй, девонька, все мы здесь изгнанницы и все обручены Жениху Небесному – Христу. Наш монастырь древний, с восьмого века, во имя святой Нины. В нем сестер было до двухсот, да в училище еще было сто двадцать девочек. Сам император Российский Александр III опекал наш монастырь. На открытие второго храма сама императрица приезжала к нам. При монастыре были две школы для девочек, мастерские, где их обучали разным ремеслам: живописи, ковроткачеству, швейному делу, огородничеству, виноградарству. Все у нас было. В храмах беспрестанно шли службы, читалась неусыпаемая Псалтирь.
А сейчас большевики монастырь разорили, обокрали, все поломали, изгадили, сестер разогнали. Нас осталось всего десять старых монахинь, которым некуда деваться. Вот и живем здесь, на кладбище. Да и слава Богу за все! И ты живи с нами пока. Мы тебя укроем от злодеев, а там – что Бог даст. Здесь нас никто больше не тревожит. Про нас все забыли, и никому мы не нужны, кроме Господа Иисуса Христа.
Бывают у нас и церковные службы. Служит грузинский батюшка, отец Мелхиседек, и раза два в месяц из Цители-Цкаро приезжает русский иеромонах, отец Василиск. Он и окормляет нашу общинку, а я – ее игуменья.
Вот и все, что осталось от богатого и славного монастыря. Монастырь наш был общежительный. В нем и трапеза, и все достояние были общие. Ну, а теперь наша общинка – своекоштная. Каждая монахиня о своем пропитании заботится сама. Прихожане здесь – грузины, но есть и местные русские люди, поэтому служба в храме идет на грузинском и русском языках. А по будням мы все собираемся в келье-часовенке и там молимся.
Вот, девонька, сейчас ложись спать, а в двенадцать часов ночи я тебя подниму, и будем читать полунощницу. Пока будешь у нас послушницей. Я тебе дам черное платье и черный платок. Да завязывайся платком получше, чтобы лица твоего не было видно. Уж больно ты красива, не обидел бы кто тебя здесь. Рядом-то совсем дикие солдаты-большевики, да и грузинские мужики очень охочи до русских блондинок.
На следующий день в храме правил службу грузинский священник, отец Мелхиседек. Был праздник – Казанская. В этот день на клиросе пели все монастырские сестры. Пели хорошо, согласно, жалостным монастырским распевом. Пели по-русски: «Господи, пом-и-и-луй». И по-грузински: «Упалоше ми цале, Упалоше ми цале…»
Народу в храме стояло много, все больше грузинские крестьянки, которые молились по-восточному бурно, со слезами и воплями, воздевая к иконам руки. Были и русские, и даже несколько красноармейцев. После службы Варенька зашла в правый придел и приложилась к чудному, из белого резного мрамора, надгробию святой равноапостольной Нины.
Матушка Марфа – ветхая худенькая старица – была в великой схиме. Она имела дар молитвенных слез – большая молитвенница и постница. Ей было предсказано свыше о времени и дне ее кончины, и посему в келье был уже приготовлен некрашеный гроб с черным крестом на крышке, и в дальнем углу кладбища вырыта могила, прикрытая досками. Ее келейница – матушка Мария – была у нее в послушании и вела хозяйство схимницы. К матушке Марфе часто приходили окрестные крестьянки за наставлением и советами, оставляя у Марии корзины с приношениями, которые матушка Марфа раздавала сестрам.
Матушка Елизавета – еще крепкая жилистая старуха – несла послушание по заготовке для общинки дров, которые на себе таскала из леса. У нее хранились частично спасенные от разграбления и уничтожения церковные сосуды, священнические ризы и богослужебные книги. Она же знала, как построить новую келью или поправить старую. Хорошо знала Богослужебный устав и на клиросе была канонархом.