Виктор Иванович решил, что он не слишком стар, чтобы учиться чему-нибудь новому. По крайней мере, не рассыпается под порывами ветра, как груда камней. Как давно он по-настоящему ничему не учился! Старик вдруг подумал: “А когда я вообще чему-то учился?” В послевоенные годы было, мягко говоря, не до учёбы. Помнится, он тогда работал на стройке, был грузчиком в совхозе, куда его пристроил один дальний родственник. Он заинтересовался электричеством и осваивал мастерство его укрощения, в основном на собственной шкуре. Не один и не два раза общежитие, комнату в котором он занимал, оставалась без света из-за дрожащих от жадности пальцев, хорошенько покопавшихся в щитке. А почему от жадности? Да потому, что кто-то ляпнул, что, будучи электриком, можно хорошо устроиться в жизни.
Получается, своим образованием Виктор Иванович всерьёз никогда и не занимался. Читал он в основном газеты - вон их сколько накопилось! А книжки, если и попадали к нему в лапы, то чаще всего откладывались на растопку старой чугунной печи лютыми зимними ночами.
Эта мысль так поразила старика, что он оскорблённо выпрямился. Щёки будто пламенели от чьей-то пощёчины. Кто посмел его тронуть? Собственная бесхребетность - вот кто. Чувство, что ты шевелился только потому, что с тобой, как кошка с мышью, играла жизнь, а когда бросила, разочаровавшись, не стал делать ровным счётом ничего.
Когда ребята разбрелись - кто домой, а кто рисовать, - Виктор Иванович сидел на ступеньке одного из заколоченных домов, под строгим жёлтым глазом фонаря, подтянув колени к животу и уткнувшись в книгу.
- Подкинуть до дома? - спросила в шутку Гайка. У неё не было багажника, а если бы и был, старик бы там не усидел.
- Нет, спасибо, - сказал старик, - Я лучше на трамвае.
Гайка посмотрела на него без улыбки, покачала головой и уехала. Упорхнула бесшумно, как ночная пичуга.
Дома теперь было неспокойно. Когда Виктор Иванович закрывал глаза, его будил стук в окно. Конечно, там никого не было, просто не могло никого быть. Но этот стук звучал настолько натурально, что старик вскакивал с постели, озираясь, как бешеная лошадь. Эхо в недрах коридора звучало как-то особенно пронзительно, старые, давно уже вышедшие из моды (даже из стариковской) вещи пытались захлестнуть рукава или штанины вокруг его лодыжек. Когда Виктор Иванович открывал шкаф, ему казалось, будто комната заполняется людьми.
В книге по рисованию говорилось, что любому художнику пристало начинать с простых геометрических форм. Видеть их в любом, самом сложном, произведении искусства - первый шаг к мастерству. Виктор Иванович старался, как мог. В лице Мишки он видел тяжёлый, унылый куб, будто сосед по вечерам уходил на какую-нибудь стройку, вставлял голову в специально оставленное для него отверстие в стене. В бутылках, которые ящиками перемещали через отверстие по приёму стеклотары, видел цилиндры. Те же цилиндры были в основе торчащих из газона уродливых вязов, которым чахлая почва и кандалы из асфальта не давали вырасти до нормальных размеров, но геометрические формы не уродливы, они были так хороши, что Виктор Иванович готов был им аплодировать.
Он видел точёные призмы в измождённых варикозом ногах торговки цветами на углу. Видел величественную пирамиду родом будто прямиком из пустыни, которую несла на тонкой шее дворняга.
Старик бродил по улицам и бесконечно оглядывался, готовый к новым чудесам - и новые чудеса, будто миражи в пустыне, не оставляли его ни посреди заполненной народом улице, ни в собственном подъезде.
Скоро Виктор Иванович поставил на служение новым целям и собственную берлогу. Он вынес оттуда всю лишнюю мебель, окончательно захламив лестничную площадку, а то, что можно было выбросить в окно, выбрасывал, не стесняясь. Открылись обои, жухлые, как осенние листья, - они-то и были нужны старику. Сначала кисточкой и красками, а потом и баллончиком, который пожертвовали ему уличные художники, он рисовал на любой ровной поверхности геометрические фигуры из книжки. Его увезли на скорой с отравлением парами краски, но через сутки старик оттуда пропал, чтобы найтись в безымянным переулке за трамвайным депо.
- Ого! - сказал Мачо, увидев, как Виктор Иванович выписывает на свободной стене совершенные параллелепипеды с правильным наложением теней, - Тебе что, папаша, мало такого на улицах? Все эти дома, и вышки, и углы… будто топором рубили. Люди помешаны на точности. Я думал, у тебя другие интересы.
Он посмотрел, как точно, одним движением, старик рисует круг, и покачал головой.
- Однако, ты далеко пойдёшь.
- Я уже иду, - сказал Виктор Иванович, подписав снизу: “Папаша”.
Когда пришло время перевернуть страницу и увидеть заглавие “Часть четвёртая. Соединяя фигуры” (куда Виктор Иванович, облизываясь, неоднократно заглядывал, но не позволял себе заступать), старик почувствовал себя той каплей, которая вот-вот вольётся в уличную жизнь. Он вернулся к изрисованным обоям, чтобы, используя трафареты, помочь из яиц и куколок вылупиться настоящим, живым, пищащим малышам, которые позже станут произведениями искусства. Округлые жирафы у него шагали через звёзды, кубические драконы погружали свои острые морды в океан, заглатывая галлонами воду вместе с геометрически правильными рыбками и отпуская к поверхности сонм пузырьков (на них Виктору Ивановичу особенно удались блики).
От Нади, Гайкиной подруги, старик получил в подарок маску. Он научился, наклоняя баллончик, изменять резкость линии, смешивать цвета и ровно прокрашивать фон - всё это он постигал не из книг, а наблюдая за соратниками по улице, главным образом за девочками и Мачо. Все пальцы были в подживающих порезах от канцелярского ножа, зато трафареты с каждым разом получались всё лучше. Попробовал новомодный аэрограф, успел влюбиться в него и разочароваться: агрегат давал ровную струю краски и позволял регулировать напор, но был отвергнут из-за времени, которое терялось во время сборки и настройки аппарата. Для художественной студии аэрограф подошёл бы идеально, и старик с улыбкой пообещал себе, что если он когда-нибудь повзрослеет, остепенится и осядет в студии, то обязательно приобретёт себе такую машинку.
Со временем Виктор Иванович достиг настоящего мастерства в обращении с трафаретами. Он обзавёлся большой сумкой, вроде тех, в которых архитекторы таскают свои проекты, и носил в них картон, из которого прямо на месте острыми ножницами и специальным ножом готовил нужные формы.
Наступила осень, он ходил теперь в шляпе и пальто, но работал всё равно на улице, делая дома только наброски в блокноте. Ему показали, где в ночные часы спят поезда и где, перебравшись под сцепкой, можно вдоволь порисовать на вагонах, а потом, щуря усталые глаза, смотреть, как твоя картина уезжает в рассвет. Кто знает, какие места она увидит, где побывает до того, как вагон отправится в утиль или на перекраску?
Следующая на очереди была анатомия. Чтобы рисовать человеческие фигуры и лица, нужно было хорошо их изучить, не только снаружи, но и внутри. Виктор Иванович сходил в библиотеку и набрал книг. Неся потяжелевший рюкзак домой, он думал: “А мне ведь всегда было интересно электричество, что пронизывает человеческое тело. Как оно работает? Что заставляет его двигаться? Так почему же все эти годы я не пошевелил и пальцем, чтобы влить в себя эти знания? “
Листая эти книги, Мачо с сомнением качал головой, спрашивая: “А оно тебе надо?” Гайка и её подруга хихикали, разглядывая картинки, и только Север взглянул на старика, как тому показалось, с чуточку большим уважением, чем раньше.
Впрочем, этому зародышу хороших отношений скоро суждено было зачахнуть.
Поутру, выйдя из дома и утопив руки в колодцах карманов, старик отправлялся на прогулку. Нужно было выбрать место для нового рисунка. Новые друзья наперебой советовали заброшки, заборы вокруг строек да автомобили, которые никуда уже не поедут, но у Виктора Ивановича был другой взгляд на рамки, в которые он хотел поместить свои картины. С того момента как он обзавёлся блокнотом, работы его приобрели более законченный вид. Они уже не были набросками: наброски оставались на бумаге. На улицы выходили чудовища.