В Киеве, в училище, ему на спор завязывали глаза и заставляли бегать во всю прыть среди деревьев. И Тихонов ловко, с плотной повязкой на глазах, на бегу безошибочно обходил деревья, ни разу не задел ни одного ствола. Курсанты дивились: как же это так удается? А вот так!
Таинственными сенсорными способностями обладал курсант Тихонов. Ему явно светила прямая дорога в разведчики.
Он бежал вслепую, все предметы, попадавшиеся по пути, ощущал едва ли не кожей своей, чувствовал изгибы стволов, набегавшие на него, издали засекал ветки, особенно колючие и цепкие, способные выдрать глаза и превратить уши в обычную лапшу, фиксировал подкатывающиеся под ноги пеньки, ямы и перекладины из досок, которые дотошные курсанты пробовали ставить у него на пути.
Да-а, редкостными способностями обладал курсант Тихонов. Его хотели перевести в кавалерийское училище, там было отделение разведки, но он отказался – Тихонова вполне устраивала матушка-пехота. На него попробовали нажать: корни-то у тебя, Тихонов, казачьи, отчего же ты нос в сторону от лошадиного хвоста и потертых стремян воротишь? Нехорошо, мол, товарищ Тихонов!
Но Тихонов твердо стоял на своем – у казаков, дескать, свои пешие были всегда… Да какие пешие! Их боялись солдаты всех армий мира, поскольку лучше борцов, чем казачьи пластуны, не было. Он стал первым борцом в своем училище, да и лейтенантские кубари в петлицы получил первым.
Втихую, делая петли, чтобы не наткнуться на немцев, они прошли километров пять (впрочем, если учитывать петли, то наберется не пять, а все десять, а то и двенадцать километров, но петли в счет не берутся, да и у людей прибавилось немного сил, поскольку уже ощущался запах Волги), когда лейтенант заметил впереди движение какой-то странной длинной тени, будто дорогу им пересек высокий, сильно изогнувшийся, почти расстелившийся по земле человек.
Следом Тихонов услышал едва приметное звяканье металла, тотчас же остановился и присел.
Когда присаживаешься, делаешься ближе к земле, то даже маленькие деревья становятся большими, видно бывает очень многое, даже детский самокат превращается в грузовик, да и крохотные предметы обретают величину.
Лейтенант глянул назад – группа, двигавшаяся за ним цепочкой, также остановилась и присела.
Длинная ползучая тень, возникшая у него на пути, больше не появлялась. Но ощущение опасности, находившейся впереди, не пропадало. Кто там – люди, звери?
Тихонов поднялся, сделал несколько шагов и вдруг услышал злое, какое-то трескучее, даже дребезжащее, старческое рычание. Лейтенант отпрянул назад, вскинул трофейный «шмайсер». Вгляделся в пространство, вслушался в него и понял, что это – волк, который ходит по местам, где были раздавлены люди, и живится тем, чем может поживиться.
Поле деятельности у него было большое. У одного трупа он отъедал одно, ногу или руку, у второго другое, кусок плеча или половину ягодицы, чавкал, рычал и, если появлялись люди, хромая на одну лапу, отбегал в сторону. Это когда-то он мог на равных состязаться с людьми, сейчас – нет.
– Пошли, пошли, – шепотом скомандовал Тихонов и, подождав, когда волк исчезнет, держа автомат наготове в руке, двинулся дальше.
Рычание исчезло – волк отковылял метров на двадцать в сторону и прижался брюхом ко дну какой-то канавы – путь был свободен.
Конечно, по всем уставным законам лейтенант должен был выставить охранение, хотя бы передовое (боковое охранение тоже было бы неплохо иметь), но людей у него было с гулькин нос, получалось, что выставлять некого.
– Вперед, вперед! – подогнал окруженцев лейтенант.
Восток проблескивал тревожным мигающим светом, то разгорающимся, то затухающим, иногда раздавались яркие беззвучные всполохи, охватывали едва ли не половину неба и тут же гасли, словно подрезанные, – там ни на один час, ни на одну минуту не смолкала канонада. Немцы рвались к Волге, изо всех сил рвались, хотели продырявить нашу оборону и кое-где им это удавалось, но всякий раз очень скоро они вновь оказывались отброшенными от реки. Приказ «Ни шагу назад!» действовал, как молитва, ни одного слова которой нельзя было изменить или просто нарушить.
Идти осталось не очень много, километров двадцать, наверное, – вряд ли больше, это уже было каплей в длинном пути, оставшемся позади.
Прошло минут двадцать, и они выгребли на мягкую, словно бы сбитую из пыли дорогу, в которой ноги утопали по щикотолку – так земля здешняя была разбита танковыми траками. Не земля это была вовсе, а самая настоящая перина.
– Бегом! – передал по цепочке Тихонов, перехватил автомат, чтобы можно было стрелять из одной руки, как из пистолета, и, взбивая сапогами клубки пыли, хорошо видные в темноте – они странно светились, – побежал наискось через тракт.
Конечно, окруженцы могли и не бежать, не выкладываться до стонов и предсмертных хрипов, не сдыхать от напряжения, но очень хотелось жить, всем хотелось жить, поэтому люди и подчинялись приказам лейтенанта. Группа покорно топала за ним, стараясь бежать след в след, не отклоняться, – так в сорок первом бегали по минным полям, по опознавательным колышкам, если их кому-то удавалось поставить, и промахивались редко, – очутившись по ту строну танкового тракта, взяли десятиминутный «тайм-аут».
Едва Тихонов подал команду подниматься, как из темноты неожиданно раздался железный, с трескучими нотками голос:
– Не спешите, господа красноармейцы! Мы предлагаем вам отдохнуть на летних дачах вермахта.
Акцента в голосе почти не было, ну если был, то самую малость – явно говоривший жил когда-то в России.
Тихонов не стал слушать, что за дачи будет предлагать радиоголос, – понимая, что побеждает тот, кто стреляет первым, послал на звук короткую очередь.
Стрелять он умел неплохо, а если точнее, то вообще стрелял хорошо и на этот раз также не промахнулся, радионемец заорал гортанно, испуганно, выматерился на родном языке и унесся куда-то в черноту. А из черноты ответно, будто из ада, ударила пулеметная очередь. Дымная, красноватая, хорошо видная в темноте.
Откуда-то из ночи, визжа отчаянно, принеслась мина, в стороне, метрах в двадцати от лейтенанта, хлопнулась на землю, высверлила в ней мелкий круглый окопчик, в который солдат мог только задницу спрятать, и все, мины больше не визжали. Пулемет тоже умолк – что-то не пошло у пулеметчика, заклинило, он стал перезаряжать свою машинку, вставил новую коробку, и на этом жизнь и стрелка, и скорострельного агрегата его закончилась – неожиданный рывок совершил Стренадько и швырнул в пулемет гранату. Хорошо положил ее – это была лимонка, граната сильная, по той поре еще редкая, очень похожая на тропический фрукт.
Пулемет больше не плевался свинцом, он вообще даже не пискнул. Сдох, в общем.
Ночной бой был коротким, терять время было нельзя, через засаду они прорвались, оставив лежать в темноте двух человек.
Оба, хорошо понимая, что происходит, и боясь подвести своих, легли и умерли беззвучно, – пулеметчик хоть и не видел ничего в ночной мге, свою машинку пристрелял засветло, поэтому знал, куда бить, и положил двух окруженцев одной очередью. Похоронить бы ребят по-человечески, обряд христианский исполнить, но это означало бы погибнуть самим, времени на это не было ни секунды.
Тихонов, сильно припадая на правую ногу, бежал вместе со всеми, но вот его обогнал один боец, потом второй, третий. Боли поначалу он не ощущал, поэтому не сразу понял, что ранен.
Бег продолжался недолго – до той минуты, пока он не почувствовал резкий, почти электрический удар; на этот раз боль ошпарила не только ногу, но и все тело, проколола его, кажется, до самой шеи, некоторое время Тихонов еще бежал, но потом быстро сдал и, споткнувшись, покатился по земле.
В темноте мало что можно было разобрать, но тем не менее, едва лейтенант боком воткнулся в какие-то кусты, над ним тут же навис запыхавшийся, с черными провалами глаз Стренадько, выкашлял из себя несколько невнятных слов, потом, помотав головой, стряхнул с губ что-то мешающее говорить, подсунулся под Тихонова:
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...