«Мы – веселые кубанцы, любим песни, любим танцы…» – всякий день горланило краевое радио по любому поводу, лично у нас вызывая только приступ молодецкого ерничества, типа: «Мы веселые кубанцы, мы веселые засранцы…»
Однако именно в этих заброшенных углах все комфортно устраивалось, прежде всего сиреневая от табачного дыма пастораль, ленивая тишина, когда в трех шагах от троллейбуса можно было свободно валяться на травке, время от времени опуская босые ноги в мутную и не по-летнему холодную стремнину, при этом вести длинные разговоры ни о чем, поскольку чаще всего делать нам все равно было нечего.
– Тебе чего, мальчик? – спросила бабка, вышедшая на стук.
– Мамуля! – разулыбался Валька. – Можно у вас попросить ту штучку, – и он показал на старую эмалированную кастрюлю, висевшую на заборе.
– Для чего? – нахмурилась старуха.
– Рислинг в нее набрать вон из той бочки! Хотим другу день рождения справить, – привычно соврал.
– Дык она дырявая.
– Ниче, мы поправим, – с радостью пообещал Валька.
– Да бери! Не жалко… – усмехнулась старуха. – Только повесь обратно…
– Вы сомневаетесь?! – темпераментно воскликнул Валька. – Всенепременно… С благодарностью!..
Он был ужасно рукастый. Сбегал помыл емкость в речке, нашел дырки (их оказалось всего две), заткнул спичками и в таком виде трехлитровую кастрюлю, наполненную напитком хрустальной прозрачности, способным возбудить любое сердце (а уж наше тем более), водрузил в воображаемый круг, прямо на травку.
– Ну как? – спросил в ожидании похвалы наш тщеславный, как и все невысокие люди, товарищ.
– Маладэц! – похлопали мы в ладоши.
Кастрюля потихоньку сочилась, но содержимое держала. К тому же прикладывались мы довольно часто, опустошая длинными, но неспешными глотками, как люди, вполне довольные обстоятельствами жизни. Хотя никаких оснований к этому, кроме абсолютной беззаботности, у нас не было.
Самым устроенным считался Корсун, поэтому чаще всего и платил то за пиво, то за рислинг. Он работал в мединституте младшим специалистом по фотоделу, хотя везде именовал себя заведующим фотолабораторией. Важно, что в том подвале хозяйствовал один и слыл мастером на все руки. У него мы пропадали довольно часто. Архангельский учился в художественном училище и по слухам подавал немалые надежды. Я же не учился и не работал, и надежд никаких не подавал, хотя весной закончил исторический факультет.
В тот день мы обсуждали мою очередную попытку устроиться, на этот раз в многотиражную газету завода имени Седина. Очень знатное, скажу я вам, было предприятие, для всего мира делало металлорежущие станки. Лучше всех об этом был осведомлен Мишка, поскольку в качестве шабашки однажды разрисовывал на первомайскую демонстрацию грузовую машину, задекорированную фанерой под карусельный станок и украшенную призывами работать по-ударному и жить счастливо…
Пошли вдвоем с Архангельским, которого я взял для поддержки. Однако, весь разговор с редактором, молодящейся и страшно самоуверенной теткой, он простоял как пень у двери, перекладывая с плеча на плечо огромный замызганный этюдник и шумно шмыгая носом, поскольку, несмотря на августовскую жару, умудрился простыть.
Редакторше, которую звали Полина Захаровна, мы не понравились сразу, и разговор шел не столько о работе (меня, конечно, не взяли), сколько о нашем внешнем виде, которым, по ее мнению, мы олицетворяем разболтанность худшей части современной молодежи. Ну ладно я оказался просто неучтив в одежде. Приперся в официальное присутствие в майке, купленной на новороссийском «толчке», самопальных джинсах-варенках, вьетнамских шлепанцах, но, главное, в черных очках, которые не снял даже в редакторском присутствии. К тому же на майке была изображена какая-то ухмыляющаяся рожа, а под ней надпись на немецком языке.
– Ты хоть знаешь, что у тебя на животе написано? – с плохо скрытым негодованием спросила редакторша, сверкнув пенсне, точь-в-точь как на портрете у Надежды Константиновны Крупской, что висел у нее над головой.
Я пожал плечами, поскольку языками не владел, да меня это и мало интересовало.
– Так я переведу! – усмехнулась строгая мадам и прочитала: «Я маленький шалун, я люблю упругих девчонок». Ну как? – но спросила почему-то Мишку.
– А че, – хмыкнул тот, – нормально…
Судя по всему, он ее раздражал больше, поскольку выглядел еще хуже. Вот уже год как он красил красным стрептоцидом копну природно буйно-кудрявых волос, а на ночь на бумажные папильотки завивал терпеливо отращиваемые усы, чтобы стать похожим на своего кумира Сальвадора Дали.
– Тебе не стыдно ходить по улице в таком виде? – и Полина Захаровна словно с первой и сразу на третью переключилась с меня на Мишку. – Небось комсомолец?
– А чего мне стыдиться? – лениво проскрипел в ответ Архангельский. – Я же не убил кого-то и даже не собираюсь. Все остальное – мое личное дело. Успокойтесь, я не комсомолец и никогда им не был. Я вольный художник и хочу, чтобы об этом знали все, в том числе и вы. Но если уж вам так нужен комсомолец, так вот он, перед вами, – и показал на меня.
– Правда, Вова? – это он уже мне.
– М-да, – задумчиво протянула Полина Захаровна, – тревожный случай… На завод вам надо, ребятки, к станку, на тяжелую физическую работу, чтобы в трудовом коллективе с вас всю эту мишуру снять, – привычно понесла она, но Мишка, в очередной раз громко шмыгнув носом, сказал:
– Волоха, пошли отсюда нафик, а то после всего этого я запросто могу к баптистам уйти…
– Ну и нахалы! – протянула вослед нам доблестная Полина Захаровна, поскольку позже мы узнали, что в годы войны, в штабе самого Леонида Ильича Брежнева, она допрашивала пленных немцев. Но главного бедная Захаровна так и не узнала. У ворот «родного завода» нас ожидала ее дочь Ленка, которая и сообщила, что маме срочно нужен литсотрудник.
В отличие от матери Ленка была совершенно очаровательным существом и часто вместо лекций в институте культуры, где вроде как училась, болталась в нашей компании, правда, предпочитая рислингу шампанское.
Коротышка Корсун, как и все мужики такого толка, ей активно симпатизировал и втихаря домогался, чтобы она попозировала ему в «обнаженке», якобы для курсовой работы. Высокая и гибкая Ленка, хотя и была «без башни», особенно, когда хорошо поддаст, но мамины наставления о целомудренности блюла, несмотря на то, что Корсун настойчиво талдычил ей, что ему, студенту-заочнику кинооператорского факультета ВГИКа, снимать голых девок разрешено официально.
– Ну и что собираешься делать? – снова пытали меня, поскольку считали, что очередной облом в сединской многотиражке – это случай, который и внимания не достоин.
– Чего вы туда поперлись? – Валька, уже слегка подпитый, любил изображать этакого «щирого» мецената. – Спросили бы, я эту Захаровну давно знаю, дома у них бывал… Там на комоде, представляешь, гипсовый бюст Ленина стоит… А ты в джинсе, да еще с немецко-фашистской похотью на майке… И я бы тебя не взял…
– Да кто бы к тебе пошел? – засмеялся Мишка. – Ты, Валька, к любому строю приспособишься, даже к петлюровцам…
Тут уж захохотал я, потому как мы знали, что Валькина бабка училась у Петлюры в Екатеринодарском городском училище. Однажды, когда мы гостили у его матери в Белореченске, она показывала нам старые семейные фотографии. На одной из них бабушка Дарья, в обществе таких же очаровательных девчонок в белых гимназических фартучках. В первом ряду, посредине, молодой мужчина в смокинге и с часовой цепочкой над нагрудным кармашком, с гладко бритым, словно отлитым из столового фаянса лицом, сосредоточенно уставился прямо в объектив.
– Знаешь, кто это? – Валька любил поражать собеседника неожиданностями познаний, – Симон Васильевич Петлюра, классный наставник моей бабушки Дарьи Харитоновны, в девичестве Скавронской. Это, по-моему, седьмой класс… Он даже у них в доме бывал. Бабулька рассказывала, очень любил борщ, который прабабушка готовила так, что аромат подпирал всю улицу. Прощаясь, всегда целовал прабабушке руку и говорил, что мир кубанской хаты обязательно должен пахнуть раскаленным борщом и горячими пирожками…