Вячеслав Овсянников
Тот день. Книга прозы
Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга
Санкт-Петербургское отделение Общероссийской общественной организации «Союз писателей России»
Тема и метафоры
Виктор Соснора
Вячеслав Овсянников окончил знаменитое Макаровское училище, плавал по морям-океанам, теперь офицер милиции. Пока плавал – писал стихи, теперь пишет прозу.
Такое вступление, наверное, настроит читателя на романтический лад и от книги будут ждать невероятных приключений или сражений с преступниками, – героики милицейских будней. Ничего этого здесь нет. Автор – человек неординарный и не вписывается в литературную «милицейскую форму» в традиционном представлении. Он – не бытовой беллетрист, а, скорее, мифолог и писатель склада Андрея Белого. Милиция для него лишь среда, его герои живут более по литературным законам, нежели реальным. Милицейская тема для Вячеслава Овсянникова – не удобное зеркало для «отображения действительности», а благоприятный материал для гротескного осмысления жизни. Хотя в интереснейших реальных деталях его прозы много правды, нельзя принимать весь этот страшный будничный быт за полностью достоверные копии. Это – сгустки абсурда, гротеска, метафор, которыми оперирует автор.
Вячеслав Овсянников – новый голос в современной петербургской прозе. И этот голос своеобразен и чрезвычайно актуален.
День в пространстве языка
Александр Медведев
Значительность поэта лучше всего узнается по тому, о чем он умалчивает, чтобы даже молча сказать нам то, чего нельзя высказать словами.
Повествование дает нечто готовое, во всяком случае, выявляет отношение автора к чему-то произошедшему. Повествование – свидетельство случившегося, однако оно часто неубедительно в показе происходящего. Ведь человек действует и только потом рефлексирует, никак не одновременно, если, конечно, человек здоров.
«Тот день» Вячеслава Овсянникова воспроизводит не готовое действие, а готовящееся, и чувство, растущее. Писатель подчеркнуто обращается к чувству, не к фантазии. Чувственную силу письма он обогащает «звукописью». Объектом его звуковой картины становится момент из жизни – природы, человека. Больше того, художественное изображение предчувствия ему интереснее, чем изображение чувства. Он делится этим глубоко личным восприятием, одновременно делает нас свидетелями создания художественного произведения. Ведет – от чего-то зыбкого, мельчайшего, от момента – к целому.
Предчувствие – проявление невысказанного и невыразимого для слов. Нельзя выразить то, что не определено соответствующим предметом. Сделать предчувствие главным объектом внимания, главным героем произведения, значит, устремиться к поиску его точного определения – дать предмету слово. Но, как это сделать, если наше время настойчиво лишает «слова и вещи» непосредственного сходства? Овсянников уповает на скрытую способность языка выводить слова за рамки пространства привычных представлений. «Язык до Киева доведет», – здесь ведь только доля шутки, язык, если ему полностью доверить талант, доведет его до способности поведать о чем-то большем, нежели чувства?
Для поэта, мастера слова, вполне овладеть предчувствием, дать ему словесное выражение, одновременно и заманчиво, и, кажется невозможно. Чувство, неоформленное словом, само спешит обратиться к рассудку, укрепиться в мысли. Позволить ему сделать это, означает низвести поэзию к содержанию идеи, выйти из сферы художественного. Как соблюсти баланс словесного выражения чувств, не впадая в небрежно скрытую поверхностность метафоры – банального перенесения признаков одного явления на другой? Овсянников – ничто человеческое ему не чуждо – уступает рассудку в ущерб предчувствию, но лишь единожды, давая название произведению. Чувство воспринимает наглядное, предчувствие – незримое, в конце концов, на помощь приходит мысль, она постигает то, чего нет налицо.
Вячеслав Овсянников предлагает взглянуть на непредсказуемый и в то же время фатально изменяющийся мир, льющийся в форму «Того дня», мир, расплавленный Провидением-литейщиком и его подмастерьем художником.
Страдания сержанта быкова
…Проснись, Быков! Да проснись же ты, Алкоголь Горыныч!.. Проснулся, схватил трубку, сердце гремит. В трубке тихий голос Веры: Митя, приезжай скорей!.. Гудки…
Улица длинным темнеющим конусом. Киоск, афиша, фонарь. Быков летит в милицейском газике, крутит баранку. В зеркальце небритый, угрюмый, с гербом на лбу, на плече сержантская лычка. Это я, – догадывается Быков. Бесшумно летит по освещенным безлюдным улицам. Мебель. Фарфор. Фото. Аптека. Салон причесок. Часы «Космос». Фонари редеют. Окраина. Новый район. Машина блуждает в темноте двумя дымными лучами. Ямы, горы, кубы, барабаны, изогнутые железяки из земли. Небоскребы. Окна спят. Только озарен прожектором строящийся дом, кладут кирпичи, стучит что-то металлическое, брызжет звездочками электросварка, шевелится зигзагообразный кран. Этажи, этажи, в стеклах мрачность. Дверь парадной стукнула, кто-то вошел в жемчужном плаще. Быков следом. Раскрылась перламутровая кабина лифта. Сбоку черные кнопки. Быков кричит: Вера!.. Вера стоит, смотрит. Взор Веры – зима, Сибирь, он – уголовник в тайге, тонет в этом суровом взоре, шевелятся дремучие ресницы.
– Вам на какой этаж? – Она.
– Вера, это же я! – Он.
Вера презрительно ежится. Перст с розовым острым ногтем жмет кнопку. Ее профиль – будто из кино. Лебеди, ноктюрны… – думает Быков. Память распевает мелодии ее фраз: Я без тебя скучала. Что ты сегодня принес? Ах, я так люблю ландыши!..
Быков говорит:
– Вера! Что же ты ничего не помнишь? Сама сейчас звонила, звала – приезжай…
– Что за нелепые фантазии, – отвечает Вера. – Вы пьяны, сержант. Я не имею удовольствия быть с Вами знакомой. Или у Вас в кармане ордер на мой арест?
Быков пялит глаза:
– На каком это мы этаже? На сотом?
Рот у нее в вишневой помаде, говорит:
– Ну, хорошо. Идем.
Квартира. Гвалт, визг, разливается молодецкая русская песня «По Дону гуляет казак молодой».
– Новый год? День рождения? Новоселье?
Вера сердится, морщина между бровей:
– Тебе что, совсем уже уголовники память отшибли?
Быков видит: голова Веры в гипюровых кружевах, из-под жемчужного плаща белое до пят платье. Невеста?..
В квартире музыка, толкотня, ералаш. Стол – горы яств, вина всех сортов, цветы. Из кухни бегут с дымящимся китом на блюде. Грянули: А! Вот и они! Ох, страшно, товарищ сержант. Кривляясь, козыряют ему «честь». Какую гражданочку зацепил. Ай, да сержант. Знай наших… Тянут, сажают во главе стола. Там уже рядом с Верой его друг-приятель, пунцовомордый Чапура, тоже в полной амуниции, с погонами милицейского старшины. Чапура невозмутим. Его широкая грудь так вся и сверкает в чешуе медалей и орденов. На брови надвинута громадная фуражка с глянцевым вороненным козырьком. Быков подсаживается. Вера между ними, представляет их всему застолью:
– Мой муж Миша, мой муж Митя.
– Горько! – ревет стол.
– Миша, Митя, ну, что же вы, мужчины! – улыбается Вера.
– Ну, пора и бай-бай, новобрачные, – нежно мурлычет она и ведет обоих мужей за руки в спальню.
Там гигантская кровать, подушки-пуховики, откинуто атласное розовое одеяло, простыня – сама белоснежность. На столике серебристая головка шампанского и благоухающие сладким соком, нарезанные кружки ананаса.