Струганые стены, струганый пол, струганый потолок. Шум берёз над окнами. Стол, позеленелый от времени, некрашеный сундук, лавки вдоль стен. Старые давние липы да ели сошлись в эту избу и живут здесь вот уже полвека другой, тихой и замкнутой жизнью, без шелеста хвои, без гула напряжённых солнечных листьев, без холодного хода по телу весеннего сладкого сока.
По тяжёлой обвремененной доске стола, среди прочих слоистых полос, залёг узенький, как бы втиснутый, слой древесины. Сколько же вёсен назад был этот жаркий засушливый год? Но сосчитать нелегко: доска и справа и слева обтёсана.
И по широким бокам сундука, и по крышке его, и по лавкам, и по каждому бревну этой древней избы залёг узкий неудачливый слой.
Не забыть избе, каждому её запечному закоулку того далёкого года, когда по всякой берёзе, сосне или ёлке и по каждому человеческому сердцу залегла страшная память об удушливом неурожайном лете.
ПОД НИЗКИМ МЕСЯЦЕМ
Последний самолёт пришёл поздно, почти в сумерках.
Опускается ночь. Над лесами прозрачно и молодо обозначился месяц. В селе зажигаются первые окна. По-ночному залаяли собаки, громко с площади заговорил репродуктор. Издали слышно, как одна за другой тянутся по тракту машины.
От аэродрома к селу идёт женщина молодой осторожной походкой. Она идёт с чемоданом. Идёт медленно, сидит на нём, под самым месяцем. Сидит, словно смотрит то на леса, то в село.
Ночь замглела. Месяц чистый низко стоит над холмами и клубится каким-то былинным загадочным светом. Женщина опять идёт. Идёт долго. Потом ставит чемодан на тропинку и садится на чемодан. И тревожно сидит на нём, под самым месяцем. Сидит, словно переводит дыхание.
И как понять, может быть, она волнуется перед незнакомым, уж близким селом, а может быть, и село замерло в ожидании перед встречей с ней, с человеком, идущим к нему по тропинке.
ОКНО В ПОЛЕ
Рабочие ставят дом из брёвен, налитых смолой, словно плавленным льдом. На заре, когда брёвна становятся алыми, они светятся.
В первом этаже настилают полы, а во втором рубят стены, прорезают окна и двери. Снизу похоже, что рабочие топорами рубят небо. И солнце смотрит им в глаза.
В полдень рабочие сидят верхом на стенах и курят, и припоминают всякие небылицы.
Вечером дом пустеет, над ним поднимаются звёзды. Звёзды смотрят в некрытые комнаты, в пустые окна и двери.
Вечером по свежему настилу тротуара приходит к дому девушка на высоких каблуках, в синем узком пальто, под белым прозрачным платочком, наброшенным на тонкие, высоко уложенные волосы.
Она ходит по дому, по лесам, по переходам. Девушка ходит как человек, уже знающий, что в одной из этих комнат она будет жить. Потом девушка останавливается у окна, что смотрит в степь. Она сметает опилки, стружки, щепки и выносит всё во двор. Потом возвращается к своему окну.
Она садится на смастерённую рабочими лесенку-скамейку и долго смотрит в поле. В поле кто-то жжёт костёр и ходит у костра.
Я не вижу лица её. Я только вижу, как идут над домом звёзды. Я чувствую, что она всё сидит и сидит и смотрит то в поле, то в небо.
По-моему, она педагог. И всего месяц в селе, и в этом году окончила институт.
В доме гулко разносятся близкие звуки села, ходит ветер, и над домом всё сыплются, сыплются звёзды.
И приходит сладкое ощущение, что в доме напротив живут, что в доме уже поселились, и вот-вот в доме вспыхнет огонь, и девушка встанет на подоконник и станет мыть стёкла.
ПОД СОЗВЕЗДИЕМ ДЕВЫ
К концу января со второй половины ночи остро поднимается в небо сверкающий длинный корабль. Над заснеженными полями, амбарами, над сытыми гумнами. Ночь обложила поля фиолетовой мглой. Сугробы кажутся тяжёлыми и жёсткими, и еле различимы при накаленном блеске звёзд торопливые заячьи следы. Спика — этот жёлтый пылающий камень — поднимается медленно и горит до рассвета.
Древним обитателям Средиземноморья это созвездие представлялось девой с высоко поднятым над головой колосом. В тех землях то была пора урожая. Для нас это — время снегов, закованных в изморозь окон, пора забот о будущем лете. И каждый ранний час зимних суток поднимается под эту спокойно и важно горящую звезду.
Временами осторожно занимаются над лесами сине-алые и зеленоватые полосы. Полосы покачиваются и переливаются с края на край там, в северной стороне неба. Тогда гаснут все созвездия, и только просвечивает сквозь эти трепещущие зарева Спика.
И даже звери замирают на своих околдованных тропах, и стоят, и долго смотрят в небо.
ДАЛЬНИЕ ДАЛИ
Самолёт мёртв, он не ощущает своим телом полёта. Кровь его жил не замирает от шума ветра в распластанных крыльях, его сердце не цепенеет перед открывающимися просторами, каждая точно пригнанная деталь его корпуса не наливается счастливой истомой парения, как наливается каждый мускул этих раскинувшихся в небе коршунов.
Но откуда в голосах этих всесильных небесных гигантов тоска? Они кричат печально и пронзительно, словно чайки, в океан унесённые бурей. В народе их прозвали канюками, потому что многим кажется, будто коршун выпрашивает чего-то — канючит. А может быть, это вопли тоски? Тоски по тем просторам, которые видны только из-под солнца, которые видны только коршуну, но которые и ему недоступны.
МУЗЫКА НАД ИЗБАМИ
На площади села прикручен к столбу огромный, похожий на длинную алюминиевую кастрюлю громкоговоритель. Его слышно за рекой, когда ты искупался и лежишь в траве под лёгкими июньскими сумерками и над головой качаются цветы; его слышно в бане, если мало народу и никто с грохотом не окатывается из ушата; его слышно далеко в лесу за деревней Таланкино под сырыми тёмными елями.
Осенью с площади широкий голос диктора доносится сквозь мелкий дождь. И похоже, что не капли шумят по стене, а слова, прохваченные ветром, пробиваются к человеку сквозь непогоду.
Ясным летом в раннее утро сквозь сон осторожно начинает покачивать какая-то внимательная музыка. Ты просыпаешься, но не открываешь глаза, а прислушиваешься к музыке и к тому, как прыгает по наличнику воробей и как уже поскрипывают над селом первые колодезные журавли.
Весною в полдень нельзя понять, или это кто-то весёлый тонко и отдалённо играет над всеми избами на флейте, или это капель переливается вокруг.
А когда шофёр трясётся на упористом "газике" по размытой дождями дороге и вдруг уйдёт от размышлений и повернёт под ветровым стеклом белую рубчатую рукоятку приёмника, то становится слышно, что делается в Африке, в Атлантическом океане и на строгих набережных Ленинграда.
Ночью я знаю, что над улицами, над снегами горят бесконечные звёзды.
И, заслышав знакомую твёрдую речь, я набрасываю шубу и выхожу на крыльцо. Яхонтов читает Пушкина.
Я люблю слушать этот голос на ветру и под звёздами.
Сияющий Орион раскинулся на добрую четверть неба. Красная звезда его Бетельгейзе горит мглисто, три белые звезды светятся ярко — этот блистающий посох лентяя Иоанна Миланского, как прозвали их в Провансе. И начинаешь верить, что тысячами голосов просвечено всё околоземное пространство и все дальние пространства всех бесконечных миров, но только ты один слышишь этот самый звучный для тебя голос, потому что тебе он такой родной и такой близкий.
Морозный воздух одевает волосы инеем, и они напрягаются и начинают чуть слышно звенеть. Кто-то улицей едет в санях и замер, и не погоняет коня, и слушает.
В БЛИСТАЮЩЕМ ВОЗДУХЕ
Машину чуть покачивает. Перелески, дома и ограды уходят вниз, будто катятся под гору. Лётчик выравнивает машину, под крыло послушно бегут леса, и охватывает чувство, сходное с тем, которое часто приходит во время езды на легковой машине по гладкому шоссе.
Высокий стеклянный купол кабины и круглые небольшие окна обнимает струящееся радужное мелькание. Мельчайшие морозные искры трепещут, реют в воздухе и бережно переливают под чистым небом крупинки солнечного света. Сквозь эту весёлую искрящуюся карусель проглядывают леса и поляны. Угадывается строгая тишина зимнего леса. Деревья стоят замкнуто, тяжело, коротко сложив на сугробы свои синие чёткие тени. Лёгкие голые березняки кажутся пустыми. Сосняки закрыты инеем и сверху похожи на облака. Вон маленький красный трактор тащит игрушечные сани по снежной целине, и след саней напоминает узкую лыжню.