Накануне Нового Года Юля позвонила Зенцову в Москву.
— Дима, бабушка умерла. Давление.
Димка молчал, не умея выразить жалость.
— Мне приехать?
— Нет, я ее уже вчера похоронила.
— Юля, я сегодня-завтра дела разрулю и в четверг приеду. Держись!
В комнате стоял странный запах. Трельяж все еще был накрыт черным платком. Они молча посидели на оттоманке.
— Слушай, чего-то я никогда не интересовался, а где у тебя мама?
— Ее утопили в Неве, вместе с теткой, — рассеянно, но с глубоким страданием ответила Юля.
Зенцов выпучил глаза.
— К-как утопили? И нашли — кто?
— А чего искать-то? Гурьянов утопил.
— Посадили его?
— Ничего не посадили.
— Вот блядь! Ой, извини, вырвалось.
— Да ничего. Он потом еще троих утопил, — припомнив, уточнила Юля.
Зенцов отпрянул. Внимательно взглянул Юле в лицо, ища признаки сумасшествия. Признаков не было. Зенцов успокоился.
— Я честно говоря толком ничего не помню, может что путаю. И не люблю об этом говорить.
Через сорок дней Юля продала комнату и переехала в Москву к Диме. Зенцовскую однушку с доплатой они обменяли на ту самую «распашенку» с маленькой кухней, возле подоконника которой Юля, отрыдавшись вдоволь, закончила писать в лиловую книжечку DELUXE.
Она зашла в спальную и присела на краешек кровати. Возбужденная, все еще бурно размышляя о пресловутом «женском вопросе», Юля вперила взгляд в яркую цветную фотографию, стоящую в двойной рамке «книжечкой» — в одной половине часы, в другой — Зенцов на яхте. На снимке небо веселого разбитного цвета «петухи да меленки» ярко светилось в темноте. За спиной Зенцова, попирая законы земного притяжения, вздыбливался, предвкушая наслаждение полета, белоснежный парус. Часы на правой половинке рамки показывали ровно три часа ночи. На улице прокукарекал петух. «Наверное кто-то на балконе держит», — решила Юля.
Глава третья
ИТАК, ОНА ЗВАЛАСЬ МАРТЫШКОЙ
Сперва луна сказалась было больной. Нежно-гнойного, как затхлый сыр, цвета, с вечера она нашла у себя сплин, обостренный, очевидно, предшествующим бессонным днем. Он — день, стоял болотно-жарким и перешел в такую же удушливую ночь; влажную нездорово, тяжело и несвеже, как мыльная городской бани. Но чем непрогляднее сгущалась июльская темнота, тем оживленнее становилось лицо луны, и к полуночи, как ей казалось, против воли, желание все-таки охватило ее. Томление было так непереносимо, что луна чувственно продекламировала услышанные как-то из окна квартиры на Фонтанке и совершенно очаровавшие ее слова: «Ночной эфир струит зефир!..»
Мартышка свечера схоронилась, ища прохлады, на заполненной хрустальными штофами, чарками и крюшонницами горке, стоявшей поперек угла горницы. Легла в сумерках, свесив хвост в прохладу угла, и, полная истомы, уснула. Разбудило ее шевеленье возле дивана.
Мартышка приподняла голову и уставилась в темноту.
Барин — это был он, на ощупь, ловко, распускал завязки, стягивавшие в сборку ворот нижней рубашки жены.
— Не трогай меня! — обиженным голосом твердила она. — Я не хочу!
— Хо-очешь! — довольно ласково протестовал барин, высвободив уже груди жены и, лаская двумя пальцами сосок одной, одновременно тихонько кусал другую. — Ну же, хочешь!..
— Не нагулялся за день? — еще сопротивлялась жена, впрочем все более и более томным голосом.
— С кем, Наташенька, лапочка? Ангел мой? — вибрирующим голосом шептал барин.
Мартышке вспомнился парус, что днем изучала она пристально, забредши за кухаркой на берег Невы. Мартышка не могла понять, что заставляет вздыбиться парус, смиренно висевший на деревянной перекладине, и вдруг вздувшийся крепко, и ставший огромным против давешних его размеров. Никто парус изнутри не подталкивал, это она видела точно. Но он поднялся враз, наполненый невидимой силой, так что шаланда под ним не смогла удержаться и устремилась вперед под его напором.
Мысль о парусе посетила Мартышку при виде плоти барина Александра Сергеевича, наполнившейся такой же непонятной, не поддающейся мартышкиному разумению, силой.
Она глядела круглыми глазами на барыню Наталью Николаевну, запрокинувшую и слегка втянувшую в плечи голову, все более, казалось против своей воли распалявшуюся, и наконец-то издавшую тихий стон.
С минуту они безмолвно лежали на диване, потом барин Александр Сергеевич, прижавшись на мговение с благодарностью губами вниз живота жены, скатился на ковер, пытаясь спастись от болотной духоты ночи. Вытянувшись на полу, он, вдруг охватился приступом хохота.
— Чему ты смеешься?
— Слушай, забыл рассказать. Нет это невозможно! Гурьянова, собаку, я прибью поутру непременно. Свечера еще хотел собственноручно прибить, да на его счастье нянька его не сыскала.
— Да что такое?
— Вечор, я только в прихожую с улицы вошел, выбегает ко мне Сашка, чую давно дожидался, и слету, по мордашке видно, что измучин размышлениями, интересуется:
— Папенька, что это за вещь такая — похотник?
— Господи Боже мой! Откуда слова такие? Мне неловко слышать даже! — вскрикнула Наталья Николаевна. — Негодник какой, ты ему задал?
— Погоди! — давясь смехом, замахал руками Александр Сергеевич. — Я с самым серьезным видом веду следствие. И как ты, естественно, вопрошаю: откуда ты, душа моя, такое слово взял? Я, говорит, папенька, утром пошел в дровенник, мне нужна была чурка гладенькая. Ворота в дровенник были приокрыты, но внутри было сумеречно и я, раздумывая, не позвать ли Матрену, остановился, как вошел. Слышу голос Гурьянова. Вот думаю, славно, что Никифор здесь, он мне чурку и найдет. И хотел было его позвать, как он говорит: «Ну, чего похотник-то выставляешь? Хочешь что-ли? Все вы, бабы, хотите!» И очень я, папенька, заинтересовался, что это за вещь такая. Решил подождать, может Гурьянов ее вынесет и мне покажет…
Барин снова засмеялсяя, причем смех его от изнеможения перешел в стон.
— Нет, вообрази, Nathalie, ей-Богу не могу!
— Да что же дальше? — прыснув смущенным смешком, в нетерпении поднявшись с подушки и сев на диван, подторопила его рассказ Наталья Николаевна.
— Я то же у Сашки спросил. Что же дальше? Я, вещает мое смышленое дитя, довольно долго ждал, выйдя за ворота дровенника. И наконец-то показались оттуда Гурьянов с кухаркой — кухарку тоже прибить бы надобно! В руках они ничего не несли, никакого похотника. Папенька, как хоть он выглядит?
— Боже мой, Александр, прекрати, стыд слушать!
Мартышка увидела, как барин, приподнявшись на локте с ковра, взял в руку ступню жены и, поцеловав и прикусив шутливо большой пальчик, сказал:
— Скромница ты моя! Должен же я был дать чаду верное представление о мире. Счастье еще, что сестра его единоутробная, свет-Мария, не пошла в обитель народного разврата дровенник за чуркой. А то бы было дел! А Сашке по неволе пришлось ответствовать по-отцовски убедительно: выглядит эта вещь неплохо, подрастешь — сам увидишь. А пока — забудь.
Александр Сергеевич начал приподнимать влажную рубашку жены вверх.
— В самом деле неплохо выглядит, да? — зашептал он грудным голосом.
— Сашуля, жарко, не могу терпеть!
Хозяйка вскочила с дивана и, обмахиваясь ладошками, подошла к окну.
Она с наслаждением, словно запах кельнской воды томного офицера, взволновавший ее днями на балу, вдохнула несколько раз едва уловимую прохладную струю и с внезапным беспредельным восторгом начала декламировать:
— Ночной эфир струит зефир…
— Милая, замолчи, прошу тебя! — силясь скрыть вскипевшее раздражение зверски-спокойным голосом порекомендовал барин.
— А что такое, я не понимаю? — обиделась Наталья Николаевна.
— Ангел мой, не нужно походя теребить своим сладким язычком то, что предназначено вовсе не для женской пошлой интерпретации, — заводясь, приподнялся с ковра Александр Сергеевич.
— Пошлой? — слабым голосом, наполняющимся слезами, с детским недоумением переспросила она. — Отчего же пошлой? Тебе приятно оскорблять меня?