– Что? – Артём кажется потрясённым. Колька сглатывает подступивший к горлу горький ком, откладывает вилку и встаёт, едва-едва притронувшись к своей порции.
– Спасибо, всё было очень вкусно. Я ужасно устал и намереваюсь пойти спать.
Артём, разумеется, его не отпускает. Рывком за запястье привлекает к себе и усаживает на свои колени. Колька пунцовеет и впадает в ярость. Он шипит, чтобы его немедленно отпустили, но Артём только усмехается и качает головой.
– Если ты не будешь есть нормально, я буду кормить тебя с ложечки. Ты похож на скелет.
Колька считает, что на скелет он вообще ни капельки не похож, но очень сложно спорить, когда тебе в губы тыкают вилкой с насаженным на неё кусочком жареного мяса. И приходится есть, давясь под пристальным взглядом чужих глаз и алея, потому что чьи-то наглые руки вольготно и беспардонно шарятся по его телу.
– Катя мне рассказала про Вадима, – говорит Артём, и у Кольки окончательно пропадает аппетит. Впрочем, Артём уже и не пытается его накормить. – Я знаю, как он поступил с тобой, и я хочу, чтобы ты знал. Я считаю слабым и опустившимся его, а не тебя. Ты же всё-таки выдержал.
– Поменьше лести, – огрызается Колька и пытается вырваться, но его не отпускают. И откуда в Артёме столько силы? Колька устало прикрывает глаза и трёт переносицу. Он долго молчит. Ему совсем не хочется говорить, но по-другому уже нельзя.
– Это уже не имеет значения, – уныло произносит он и не узнаёт собственного голоса, тусклого, ломкого, неживого. – Он был прав – каждым словом и каждым ударом, и я заслуженно понёс наказание за то, что позволил себе верить, будто бы он сможет… – он замолкает и, глядя на Артёма, вдруг ядовито выплёвывает:
– А папочка в курсе, что ты у нас по мужикам?
– Кому, если не тебе, знать, что он тоже любит мужчин? – усмехается Артём. Колька шипит зло и обиженно и в очередной раз пытается вырваться. Артём не позволяет. Прижимает его к себе, гладит по животу (и Колька рад бы сказать, что ему не нравится, вот только нравится так, что в животе тугой спиралью возбуждение скручивается) и тихо шепчет в самое ухо:
– Мне не нравятся мужчины. Мне нравишься ты.
– Как здорово, – отзывается Колька, и голос его дрожит. Тело предаёт, подводит. – А ты мне… совершенно не нравишься.
– А по-моему, наоборот, – мурлыкает Артём и с силой сжимает член Кольки через ткань джинсов. Колька не выдерживает, глухо стонет, толкается бёдрами в его руку. Артём усмехается, прикусывает слабо мочку его уха, принимаясь поглаживать чужой член через ткань. – Я настолько тебе не нравлюсь, Ко-о-оля?
Его имя, произнесённое так низко, томно и тягуче, едва не заставляет Кольку кончить. Он краснеет, бледнеет и уже не знает, что делает – пытается высвободиться или заставляет Артёма продолжать эту сладкую пытку. У Кольки голова кружится, а в лёгких самое настоящее пламя разгорается, потому что, чёрт, так же нельзя! Нельзя, нельзя, нельзя…
– Я хочу тебя, – говорит Артём так буднично и просто, будто о погоде. Колька извивается и ёрзает на его коленях, и Артём шипит, а его серые глаза почти чёрными становятся. Колька не особенно понимает, что происходит, он только осознаёт, что его рывком подняли на ноги, а ещё слышит звон летящих на пол тарелок, и он хочет возмутиться, но не успевает.
Артём целует его, глубоко и мягко, словно бы извиняясь за недавнюю грубость. Его пальцы сжимают запястье Кольки так сильно, что рука пульсирует от боли, а Кольке так восхитительно нап-ле-вать, что он, задыхаясь, теряется в эмоциях и сам не замечает, как отвечает на поцелуй, с жаром кусая губы Артёма, как позволяет стянуть с себя футболку, расстегнуть джинсы…
Они раздеваются быстро, торопливо, словно бы каждая секунда промедления – шанс опомниться и передумать. Колька не протестует, когда его поворачивают лицом к столу и вынуждают податься вперёд, почти ложась животом на холодную поверхность; не протестует, когда горло опаляет чужое шумное дыхание, и зубы Артёма смыкаются на бледной коже в коротком полупоцелуе-полуукусе.
Колька сейчас вообще, похоже, не может протестовать. Он может только нетерпеливо двигать бёдрами, изнывая от желания прикоснуться к своему возбуждённому члену и от невозможности этого, потому что он с такой силой стискивает края стола пальцами, что, кажется, разжать их уже не сможет. Колька не протестует, когда отстранившийся на пару минут Артём возвращается, наваливается на него сверху, прижимаясь грудью к спине, и его холодные, липкие от смазки (ну, Кольке не хочется думать, что он просто использовал для смазки что-нибудь съедобное) пальцы кружат вокруг напряжённого колечка мышц.
– Расслабься, – шепчет Артём и целует Кольку в шею. Колька от одного этого поцелуя стонет, теряя всяческий контроль, и он даже почти не замечает вспышки боли где-то на периферии сознания. Он не замечает ничего. Только рвано-хаотичные поцелуи и сбивчивый хриплый шёпот. Такой глупый и такой нежный, что душу рвёт ко всем чертям.
Он не замечает ничего. И только потом, когда всё внезапно превращается, когда Артём с силой сжимает его бёдра, шепчет что-то невразумительно и одним плавным движением входит в него полностью, приходит боль. Колька не кричит, только хрипит жалобно и даже обиженно, будто бы его обманули. Артём снова шепчет что-то совсем уж ванильное, выцеловывает плечи и шею Кольки, уговаривая расслабиться, а у того голова кругом идёт от осознания невозможности, нереальности всего происходящего.
Колька не успевает привыкнуть, а Артём уже начинает двигаться. И это такая гремучая смесь – возбуждение напополам с болью, что Колька задыхается, царапает ногтями стол и умоляет то ли прекратить всё это, то ли продолжать. Он теряется в самом себе, в своих ощущениях, в своих чувствах, и перед глазами разноцветные пятна пляшут, а в груди всё горит так, будто там кто-то пожар развёл, и Кольке кажется, будто бы он действительно слышит тихий хруст, с каким огонь пожирает подброшенные в его чрево услужливым слугой сухие ветки, и Колька уже ничего не понимает.
Он почти ложится на стол, прижимается к прохладной поверхности разгорячённым, влажным от пота лбом и сбивчиво что-то повторяет. Он не знает, что именно. Просто на ум приходят какие-то слова, значения которых Колька не понимает, и он шепчет их в пустоту.
Артём тяжело дышит и оставляет засос на его шее.
Колька теряется. Он заходится в хриплых стонах, в кашле, в сдавленных всхлипах, он чувствует себя девчонкой, которая не может удержаться от такого бурного проявления эмоций, но одновременно с этим ему так… правильно. Будто бы он наконец-то стал целостным, будто бы ненадолго, на чуть-чуть, но всё же затянулась тонкой, готовой в любой момент порваться плёнкой дыра в груди.
Артём срывается на бешеный темп. Стол натужно скрипит под его натиском, а у Кольки уже нет сил на то, чтобы стонать, и он просто хрипит что-то неразборчиво, и прогибается в спине, и прижимается лбом к поверхности стола, позволяя струящимся по вискам капелькам пота срываться вниз, к деревянной столешнице. Кап-кап-кап.
У Кольки перед глазами всё меркнет, а внутри трещит сильнее и сильнее невидимый, только им одним слышимый пожар. Сердце тарабанит в рёбра, пытаясь выбраться, дыхания не хватает, а Артём вдруг протягивает руку, грубовато обхватывая член Кольки, скользит вверх-вниз по всей длине. И Кольке хватает пары движений, чтобы кончить, обессиленно прижавшись к столу.
Он уже не замечает, как кончает Артём, не замечает, как его тащат в душ, отмываться от спермы, как укладывают в постель. Всё, что он помнит, – это тихий шёпот “Спокойной ночи”. А потом приходит темнота.
***
Всё оставшееся до возвращения Сергея Ивановича время они ведут себя, как самая настоящая парочка. Целуются и трахаются. Но ничего друг другу не говорят. Ни о том, что будет потом, ни о том, что между ними вообще есть сейчас. И есть ли что-то вообще.
Оказывается, столько всего может произойти за две недели!
Как-то они вместе просиживают целую ночь на балконе, глядя на звёзды. Колька курит, а Артём просто прижимает его к себе и рассеянно поглаживает по бедру. И оба молчат. Это молчание – оно такое правильное, такое нужное, такое родное. Словно бы они знают друг друга уже много-много лет.