Уже сейчас мысль о близком контакте вызывает судорогу в мышцах, и на несколько минут пальцы словно прикипают к рулю.
С женщинами, что были до нее, все было просто: они довольствовались статусом подруги богатого холостяка, получали подарки и без проблем давали поиметь себя сзади. Для меня все разнообразие секса сводится к этой позе: так я могу не прикасаться к женщине и не видеть ее взгляда. Я просто беру ее, не заботясь о том, был ли ее оргазм реальным или напускным.
Для меня это все равно, что работа поршня: методичные толчки и кульминация в конце.
Подчас даже болезненная.
Замарашка живет в старой «советской» пятиэтажке: я думал, сейчас они остались только в фильмах восьмидесятых.
Открываю дверцу машины и, стиснув зубы, подаю руку.
Хорошо, что замарашка сама отпускает ладонь, когда оказывается снаружи.
До подъезда несколько шагов, и в тусклом свете разбитого фонаря замечаю пару дымящих сигаретами фигур.
Девчонка замедляется, когда они перестают разговаривать и поворачивают головы.
Я знаю, что у них на уме. Мой мозг не может распознать простейшие эмоции и чувства, но я запросто анализирую сложные финансовые схемы, запоминаю цифры с точностью компьютера. Логика человеческих поступков — самая простейшая задача.
Эти двое — охотники.
Мы с замарашкой — жирные вкусные овцы, которые только что прикатили в криминальный район на дорогом автомобиле.
Нас уже взяли на ножи, вскрыли и выпотрошили.
— Наверное, тебе лучше уехать, — сиплым от паники голосом предлагает девчонка.
— Пойдем, — говорю я, выхожу вперед и загораживаю замарашку спиной.
Парочка бандитов приминает окурки носками ботинок и двигают нам наперерез.
Когда ты не такой, как все, когда тебе тяжело социализироваться, несмотря на постоянное посещение психиатра и группы коррекции, когда ты сидишь на таблетках, чтобы не двинуться, порой начинает казаться, что ты — один игрок в команде против целого мира. И этому миру хочется навалять. Иногда даже за то, что кто-то шипит в спину: «Ты видел его лицо?»
Со мной в группе был один парень: мне тогда было десять, а он учился в старшей школе. Когда он нервничал, то забирался на стул с ногами и начинал биться головой в колени. Методичные удары — бум, бум, бум.
Я не мог понять, почему и, главное, зачем он так делает.
Пока однажды вдруг не понял, что стою, уткнувшись носом в стену, и сбиваю кулаки о дорогущие виниловые обои. Пока однажды до меня не дошло, что я — такой же, как и остальные «особенные дети», но просто не в состоянии понять, что я — это я, а не просто чье-то лицо в зеркале.
Отец, который всегда думал, что моя болезнь — просто блажь и «хрень собачья», взял меня за шиворот и притащил в спортзал. Скинул на руки тренеру со словами: «Покажи этому маленькому ублюдку, зачем мужчине кулаки» — и так в мой жизни появился личное и эффективное лекарство от стресса.
Боксерская груша.
Глядя на парочку, которая движется в нашу сторону, я просто сжимаю кулаки, представляя перед собой два мешка с песком на фоне всего огромного непонятного мира, который отвечает взаимностью на мою нелюбовь.
— Нам не нужны неприятности, — говорю я, в точности воспроизведя фразу с картинки, с помощью которых мать заставляла меня зубрить правильные реакции на внешние раздражители. Все мое поведение — немного усложненная схема дрессировки собак Павлова. Стимул — реакция. Когда тебя задирают, нужно говорить «Мне не нужны неприятности», а не искать ответ на вопрос «Почему двое незнакомых людей пытаются завести разговор». — Дайте пройти.
— Вежливый какой, — грубым хрипом говорит первый. Второй молча плюет себе под ноги.
— Мы просто хотим зайти в дом, — продолжаю выдавать весь запас фраз на такой случай и пытаюсь немного сдвинуться в сторону, чтобы обойти парочку, но они выстраиваются в одну линию. — Пожалуйста, отойдите.
— Слышишь, вежливый мажор, а в тыкву получить? — говорит второй и наклоняется вперед, нависая надо мной, потому что стоит на пару ступеней выше.
Я понимаю, что сейчас была какая-то метафора или сленг, потому что никакой тыквы у меня нет. Это угроза? Или шутка?
— Может быть, мы просто вернемся в машину? — из-за моей спины испугано шепчет замарашка. — Еще не очень поздно, я могу заночевать у подруги.
Потому что у меня нет тыквы?
Поджимаю губы и напоминаю себе, что мир — просто бесконечный лабиринт математических формул, алгоритмов и задач. Происходящее сейчас — всего лишь одна из них. Решив ее, я пройду вперед.
Поэтому, когда заношу ногу на следующую ступень, кулак навстречу не становится неожиданностью. На моих обучающих картинках такое тоже было. Их рисовала мама, потому что психологи в группе коррекции и мой психиатр не говорили, что в жизни с «особенными детьми» никто не церемонится. А мама всегда была прагматичной.
Мне тяжело драться. Потому что я не всегда могу отвечать за все действия своего тела. Это странно звучит, но пока я «включаю» кулаки, ноги живут собственной жизнью. И чтобы избежать удара мне банально не хватает концентрации.
Вот почему мой тренер, когда узнал о том, что у короля столицы «странный ребенок», сказал: «Значит, будешь учиться бить первым».
Я ничего не чувствую, когда мой кулак врезается в живот. Только противную мягкость вокруг костяшек пальцев. Этот человек на тридцать килограмм больше, чем должен быть: его рост и комплекция — тоже всего лишь математика. Лишний вес всегда играет на противоположной стороне. Минус реакции, плюс неуклюжести.
Мужчина сгибается пополам и стекает по ступенькам.
Второй пытается свалиться на меня кулем, но я встречаю его левой рукой.
А в тот момент, когда мой кулак сплющивает его челюсть, я пытаюсь увидеть лицо обидчика. Нос, глаза, уши. Чехарда, неразбериха. Разорванная бумажная маска.
— Бля, мужик… — хрипит второй, прежде чем завалиться на спину.
Никто не любит амбидекстров[1].
Даже больше, чем аутистов.
— Пойдем, — я поворачиваюсь и, чтобы не выдать свой бегающий взгляд, концентрируюсь на кончике ее носа. Хорошая альтернатива невозможности смотреть в глаза, а человек верит, что собеседник полностью поглощен его личностью. — Я хочу кофе.
Она пристально следит за моими ногами: как я переступаю через бандитов и, превозмогая нежелание физического контакта, подаю ей руку, чтобы она шла за мной след в след.
О чем она думает? Рада, что я спас ее от неприятностей? Злится, что сделал больно славным безобидным ребятам? Восхищена моей смелостью? Испытывает отвращение от того, что мои ладони холодные и сухие?
Мы заходим в подъезд, и замарашка называет этаж и квартиру. Две цифры — четыре и сто сорок семь. Чтобы успокоится начинаю перемножать их между собой, потом возводить в корень полученное число, потом вычитать из него уже совсем спонтанные значения. Пока Катя не останавливается перед простой железной дверью, минуту возится с замком и распахивает ее, проявляя, кажется, гостеприимство.
У нее пара комнат, обставленных без ярких цветов и с какой-то гармонией, которую я не в состоянии описать, но могу просчитать: прямые линии между подлокотниками дивана и краем стола, идеально вписанный в центр стены маленький телевизор, квадратная ваза с веткой сухоцвета. Мне здесь нравится.
— Кофе с сахаром? — спрашивает замарашка, продолжая смотреть на меня своими интересными серебряными глазами.
Я не пью кофе в это время суток, я вообще не люблю кофе, но эта фраза — часть заученного ритуала «типичного хорошего свидания». Потом мы должны обменяться парой типичных намеков, потом она должна повиснуть на мне — и у нас случится секс.
— Да, с сахаром, — говорю я.
Катя уходит на кухню, а я забредаю в ее комнату и включаю лампу на письменном столе.
Меня почти сразу подворачивает от количества «глазного» шума. Так бывает, когда я без подготовки попадаю в шумную компанию: людей вокруг слишком много, они издают кучу самых разных звуков и запахов. И мой вечно пытающийся все анализировать мозг, как слабенький компьютер, начинает зависать от слишком большого потока информации.