— Премного благодарна. Я с радостью приму твоё оружие в дар, — чопорно сообщила Кактус. — Однако, я сомневаюсь, что смогу прикончить лебедя, будь тот трижды ублюдком. Киз, и гнев свой прихвати.
— Поверь мне, будь у тебя такая семейка, как моя, у тебя был бы и мой гнев. Знаешь, чем мой папенька занимался прошлым вечером? Лося освежевал во дворе, а потом зашел в дом и сунул свою кровавую ручищу в мою миску с попкорном!
Иви и Кактус взвизгнули от отвращения.
— Ладушки, беру свои слова обратно, — сказала Кактус скривившись. — Можешь оставить своих родственничков себе.
— Чего? И все из‑за какого‑то паршивого окровавленного попкорна? — спросила Киззи и, качая головой, добавила: — Слабачка.
Девушки разделились на окраине обычных домов. Киззи продолжила свой путь дальше за город. Идти ей предстояло довольно далеко, мимо кладбища, водонапорной башни и фермы, торгующей рождественскими елками, где возле дороги стоял небольшой трейлер, на крыльце которого лежала толстая псина. Завидев девушку, собака подняла морду и рыгнула. Бесстрашная птичка воевала с вороной, сгоняя последнюю с дерева, белка не рассчитала свой прыжок и, ошеломленная этим фактом, рухнула в кучу гниющих листьев. На дворе стояла осень. Небо было белым, а деревья — черными. Киззи увидела себя в луже и отвела взгляд.
Гоблины же взгляда не отводили. Пока они смотрели на Киззи их рты полнились слюной. Ветви безлистного боярышника плохо скрывали их, и Киззи должна была их видеть. Из всех девушек этого ничем не примечательного города, именно ей они не должны были попадаться на глаза, той, которая много знала. В конце концов, в ее жилах текла кровь Старого Света. Ее семья верила в вампиров и сглаз, в воинствующих ведьмаков и проклятья и даже в говорящих лисиц. Они считали, что черные петухи есть дьявол в птичьем обличии, а выращенным фруктам не в сезон не следует доверять и уж тем более их пробовать. И, конечно, они верили в гоблинов.
Вернее сказать, не верили, а знали. Они знали наверняка, потому что бабушка Киззи еще в Европе спасла от них свою сестру, и после неустанно рассказывала об этом. Ей не надоедало рассказывать о том, как гоблины пытались открыть ей рот и запихнуть в него их ненастоящие плоды. Но она крепко сжимала челюсти.
Как опухли ее губы после этого.
— Вся в синяках. Синяки, как обветренные сливы! Я слышала запах этого сладкого нектара, но не попробовала его, — много раз говорила она Киззи. — Тебе не захочется отведать их фрукты, Солнышко.
— Нана, не похоже, чтобы здесь жили гоблины, — сказала Киззи. Эта история наводила на нее скуку, как и этот город с его бездушным торговым центром, футбольными полями и домами, похожими на пряничные домики. — Гоблины скорее станут жить в Праге или Барселоне, где есть кофейни и абсент, и… — Она умолкла, в мысленных поисках своих мечтаний о многих желанных вещах, которые можно было бы иметь в других городах, где люди живут лучше. — Слепые уличные музыканты, — продолжила она. — И маленькие монашки с длинными багетами в руках. И соборы с горгульями. И катакомбы.
— Самая умная что ли? — раздраженно выпалила бабушка. — Гоблины, живущие в Праге? Глупая девчонка! Гоблины живут в аду! Неужели мне нужно тебе это объяснять? Они являются сюда на охоту.
Если бы бабушка Киззи была жива, то увидела бы гоблинов, присевших за деревьями. Услышала бы причмокивание их губ и уберегла бы Киззи. Но ее не было в живых. Она неожиданно скончалась прошлым летом. Помимо лебединого крыла ее похоронили с карманами, полными миндаля, чтобы ей было чем перекусить, с компасом — чтобы она всегда могла найти дорогу, и монетами для подати — серебряными монетами с рунами, отчеканенными в одном из сараев. И, конечно же, изящный стилет, который она всегда носила в кармане, тоже был с ней в гробу.
Когда Киззи была маленькой девочкой, она однажды спросила, можно ли ей взять этот нож, когда бабушка умрет, и бабушка ответила:
— Солнышко, он мне понадобится там, куда я отправлюсь. Заимей собственный чертов нож.
Киззи знала, что другие семьи не хоронят своих бабушек с ножами и засохшими лебедиными крыльями, и она подозревала, что другие бабушки не выскальзывают из могил, чтобы протанцевать по часовой стрелке вокруг живых. Это была очень мощная магия, особенно, когда танцевали покойники. Киззи почувствовала, как призрак бабушки трижды обошел ее, во время похорон, когда отец и дяди бросили комки земли на крышку ее гроба. Она была рада узнать, что душа ее не почивала под обрушившимся дождем из земли, которая при ударе о крышку гроба издавала звуки подобно грому. А вот нож правда остался внутри; Киззи видела, как отец положил его в гроб и скорбела по нему. Она никогда не переставала желать его, складной с перламутровой рукояткой. И ее бабушка, должно быть, знала об этом, потому что на смертном одре она поманила Киззи ближе и прошептала:
— Помнишь мой нож, Солнышко?
Киззи подумала, что бабушка отдаст его ей, и, улыбаясь, кивнула. Но старушка прошептала:
— Не смей красть его из моего гроба, — а потом она умерла.
Иногда Киззи представляла, как ее бабушка прокладывает себе дорогу этим ножом в туннеле смерти, но по большей части её грёзы носили совсем иной характер. Она мечтала о медленно танце с Миком Креспейном, о посиделках у него на коленях во время обеда, чтобы он обнимал ее за талию, а не Сару Феррис, чтобы костяшки его пальцев слегка упирались в нижнюю часть ее груди, а не груди Сары. Она мечтала о тонких лодыжках, как у Дженни Гласс, вместо своих, как у крестьянской тягловой лошади, о шелковистых волосах, вместо грубой мочалки, о покатых бедрах, вместо бедер, как у танцовщицы танца живота. Она грезила о звонком смехе, о татуировке бабочке и о парне, который держал бы свою руку в заднем кармане ее джинсов, во время прогулки, а потом прижал бы ее к забору, чтобы впиться в ее нижнюю губу, как в спелый фрукт.
Киззи так жаждала этого, что ее душа наполовину высунулась из тела. Она висела, словно колышущаяся от ветра рубашка на веревке, от чего гоблины пришли в неистовство. Никакое количество танцующих по кругу призраков‑бабушек не удержало бы их от попыток заполучить такую охочую до чувств душу. Вероятно, ей, узнай Киззи, что кто‑то так жаждет ее, это бы польстило, даже если бы этот кто‑то был гоблином.
— У некоторых гоблинов есть хвосты и бороды, — рассказывала бабушка. — Рога, раковины, как у улиток, и жабры. Копыта, когти и клювы! Они отличаются друг от друга, как твари божьи в зоопарке — они твари, но не Божьи! Они служат Дьяволу и ловят души для него, и им почти удалось сцапать мою сестру. Она была готова подарить им все, всего лишь за один укус их плодов.
— Она была очень похожа на тебя, Солнышко. Майренни всегда страстно что‑нибудь желала: новый шарф или гитару нашего брата, или чтобы ей подмигнул красавец‑кузнец. И когда гоблины прошли через долину, воркуя, как голубки: «Приди и купи наши спелые фрукты, приди и купи!» — она и их захотела и купила. Она набрала две горсти, чтобы отведать этих колдовских плодов. Груши, гранаты, финики, инжир. И ананасы! Мы никогда раньше не видели ананасов. Майренни была дурой, доверяя их плодам. Где они могли расти в наших‑то краях? Кругом же одни горы.
— Она сказала, что они были слаще мёда и насыщеннее вина. Может оно так и было, но она будто превратилась в бездонную яму — потому что после она думала только об этих фруктах, хотела только их, день за днем, словно наркотик, поработивший ее разум, сжав его до комочка, пульсирующего одним‑единственным желанием. Она так страстно их хотела, но у нее их больше не было.
— Она блуждала по той долине в поисках гоблинов, но не видела их, даже когда они были там! Я слышала их воркование, ласковые голоса и видела, как их уродливые тени поднимались по склону вверх. Их видел и наш кузен Пенели, но не Майренни. Вот, что они творят, мучают девицу желанием, изматывают ее душу, выманивая ее как улитку из раковины, пока ее чувства не притупляются и не оскудевают, пока она не превращается в ничто.