Зимопись. Урок ловиласки - Петр Ингвин

Эпиграф

"Книга, не стоящая того, чтобы ее прочли два раза, не стоит, чтоб ее прочли и один раз". Карл Вебер

Пролог

Варвара еще выискивала наилучшую кандидатуру, как вдруг…

– Я хочу!

Все оглянулись на вскочившую с моей руки Клару. Потрясенная собственной дерзостью, она конфузливо топталась у всех на виду, сжавшееся тельце исходило пупырышками, а главную девичью драгоценность прикрывали белые от напряжения ладони. Прикрывали от меня. Боже ж мой, опять. После всего, что творилось буквально только что, после разговоров глазами и телами – настолько откровенных, что в прошлые века в конце прозвучало бы «Теперь я должен на ней жениться»…

Сидевшая на моих ногах Варвара осведомилась с видом бывалого перестраховщика:

– Ты серьезно?

Еще бы. В это не верилось никому. Самой Кларе тоже не верилось. Поспешно выпихнутое «да» попыталось развеять свои и чужие сомнения. Мысли и тело поплыли, и, механически переставляя ноги, царевна выдвинулась на позицию.

Варвара приподнялась на коленях, ее лицо оказалось вровень с лицом вставшей рядом миниатюрной практикантки. Никто не сказал бы, что они учились на одном потоке, а в преподавательницы более рослая и ненамного перегнавшая возрастом соученица произвела себя самостоятельно. Разницу в сложении и мировоззрении подчеркивали выпиравшие особенности. Одни – мило маленькие, упругие, застенчиво и доверчиво выставленные – ежились под привлеченным вниманием, другие нагло попирали пространство и замахивались на время, не желая терять его в одиночестве. На те и другие со всей гаммой чувств, от флегматичной отрешенности до восторженного любопытства, многоглазо косились такие же элементы организмов прочих царевен. И чем больше размер, тем грустнее был взор, опускавшийся все ниже и ниже.

А я смотрел глазами. И не мог оторваться. Так жертва безропотно глядит на палача, даже превосходя его в силе. Палач не воспринимается как человек, которого можно побить и от которого можно сбежать, он – рука судьбы, финальная черта. За чертой – небытие, страшное и сладкое, оно манит, но одновременно намекает: за точкой невозврата станешь другим, и прошлого не вернешь.

Жаль, что понимание этого приходит только к переступившим черту.

Где-то на периферии мыслительных процессов возник вопрос – до одури логичный и оттого неуместный из-за ухода в обобщающие сферы от происходившего конкретно со мной: почему взгляд упорно зависал на мягких выпуклостях – любых, что оказывались в поле зрения? Что именно заставляло взор останавливать бег и впадать в гипнотический транс? И неважно, с пипками округлости или с центральной ложбинкой, то есть передние они или задние. Лишь бы спелые и сочные. Впрочем, какая разница? Любые, вплоть до нулевых, лишь бы противоположнополые. Не играли роли ни диаметр пипок, ни форма, ни цвет, ни острота или ее полное отсутствие. Ни глубина ложбинки, ни длина, ни крутизна и красота окрестностей. Лишь бы ландшафт имелся и хоть немного освещался, чтобы его находил взгляд. На этом требования обезьяны, просыпавшейся в таких случаях в мозгу, исчерпывались. Огромные и мелкие, вздернувшие носы или, наоборот, с довольной усталостью поникшие, казавшиеся как невесомыми, так и неподъемными, белые, смуглые, загорелые, как только эти визуальные раздражители появлялись рядом – конец работе, физической и умственной. Мышцы и мысли останавливались, и глаза с упрямством истинного осла, на уровне генов сидящего в каждом мужчине вместе с упомянутой обезьяной, фокусировались на обнаруженном предмете. В мире миллиарды людей, у половины из них имеются такие вот, как перед глазами, особенности, которые, если судить трезво, вовсе не особенности, а норма. Мужчины же при их появлении спотыкались на ровном месте, спотыкаются и спотыкаться будут. Где тут логика? Почему эти круглые штучки, которых у меня нет, не дают покоя одним своим присутствием в пределах досягаемости (или недосягаемости)? Это потому, что их нет у меня?

Вздор. У меня и хвоста нет, но на хвосты смотреть не хочется. И окруживших меня царевен мужское отличие не вводит в ступор, его изучают с интересом и легким будоражащим недоумением, не более. Так смотрят на инструмент, необходимый для полезного дела, или на любимый гаджет – без трепета и обезволивающего смятения. Когда будет нужен – взволнует, в другое время пусть лежит в сторонке и ждет очереди. Надо – позовут. Почему так не получается у меня и вообще у всех мужчин в отношении женских прелестей?!

– Помнишь обо всем, что здесь говорилось? – Брови Варвары сурово сошлись и выпрямились в линию, точно ладонь у полицейского, который отдает честь перед тем, как обвинить в свершенных непотребствах.

Клара кивнула:

– И хочу, чтобы все произошло как можно скорее.

А виноват во всем – я. Именно мои невидимые посторонним развлечения нарушили спокойствие царевны, именно они поменяли знак ее желаний на противоположный. Интересно, предусмотрен ли у Варвары такой поворот? Если да, то – нет слов, одни междометья. Даже страшновато: что еще содержалось в том сценарии? Что если это действие – не последнее, и по окончании неуемная компания не перейдет еще к чему-то? Хотя – к чему? Куда дальше-то?!

Думаю, эти найдут куда. Вспомнилось мелькнувшее недавно среди прочего:

– …тело каждой женщины, – объясняла Варвара, – не похоже на другие, поэтому единых правил не существует, задаются лишь направления. Не только внутрь, – последовал укоризненный ответ что-то изобразившей жестами Ярославе. – Если упрощенный до безобразия мужской организм имеет единственную зону удовольствия, то у нас их неимоверно много, они разбросаны и по поверхности тела, и внутри. Шея, грудь, живот, внутренняя поверхность локтей, коленей и бедер, запястья, поясница, ступни, пальцы ног… У некоторых даже макушка!

– А вот это? – Ладони Феофании постучали по налитой упругости тыла.

Звуки разнеслись звонкие и веселые, как сама вызвавшая их к жизни царевна.

– И это, причем по-разному: у одних поглаживанием, у других поцелуями, у третьих – похлопыванием или поркой.

– Что?! – Руки Феофании отдернулись, будто ошпаренные. Она даже зачем-то подула на них.

– Существуют люди, которым это нравится, – с усмешкой подтвердила Варвара.

– И когда нас наказывают плетьми, им это как нежданная порция десерта? – возмутилась Феофания несправедливостью жизни.

– Только в другом месте, – хохотнула Любава.

Антонина угрюмо осведомилась:

– А среди нас есть такие?

Девичьи головы повертелись, старательно выискивая что-то глазами, извилины загудели, прокручивая известные факты и стараясь припомнить неправильную особь по каким-то случайным деталям прошлого.

– Что мешает нам попробовать? – нежданно принеслось от Любавы – задумчиво и одновременно задорно.

– Я бы доверила проверку нашему пособию, – заявила Ярослава. – Если некое удовольствие существует, думаю, мужская рука обнаружит его у нас быстрее. Кто «за»?

Осторожно потянулась вверх рука Александры. Ее отважно поддержала Майя. Со страхом приподнялись руки Любавы и Феофании, а Кристина совершила подобный подвиг без сомнений:

– У нас замечательное пособие, этим нужно воспользоваться по всем направлениям!..

Вот, а я сомневался, возможно ли «куда дальше». Фантазиям царевен стоило не столько завидовать, сколько опасаться их, особенно последствий, когда подвинувшиеся на почве свалившейся свободы создания окажутся среди родителей и святых сестер, а меня, случайно вознесшегося до руководства, вернут в статус имущества.

У девушек в их нынешнем состоянии понимание причин и следствий не нашло общего языка с желаниями и, фыркнув презрительно, отправилось почивать. Оно ушло далеко и надолго и, видимо, просило больше не беспокоить. Пример – стушевавшаяся фигурка Клары, которая старалась истончиться до полной прозрачности, чтобы вместо нее видели шумевшие кроны и темневшую за плечами кардиограмму горного массива. Кончики русых волос, спускавшихся на плечи, закруглялись к петлицам ключиц и щекотали их, отстриженная челка превращала лицо в окошко, откуда выглядывали недавно миндалевидные глаза, теперь округлившиеся от предстоявшей жути. Чувствовалось, как царевну корежит от события, на которое зачем-то решилась. Никто не заставлял. Зачем же?!