приходится догонять убегающие «Фиаты» и «Хейнкели», буквально заставляя их принять бой.
Фашистские истребители, еще недавно бывшие полными хозяевами неба Испании, не решались теперь
появляться в нем маленькими группами.
С каждым днем росло число сбитых самолетов врага.
В сводках (их тогда регулярно публиковала иностранная пресса) появлялись цифры: в ноябре 1936 года
сбито 38 самолетов мятежников, в декабре еще 30, в январе 1937 года — 20.
Мало? Но нельзя к этим цифрам подходить с масштабом второй мировой войны.
Битва за Мадрид продолжалась. Она приняла затяжной характер. Франко не удалось войти в город 7
ноября. В сообщениях фашистского радио рубрику [67] «Последние часы Мадрида» заменила другая:
«Последние дни Мадрида». Легендарный город стоял как утес, и одна волна фашистского наступления за
другой разбивалась о него. И если в январе количество сбитых самолетов меньше, чем в ноябре, то это
лишь потому, что фашистские летчики стали реже появляться над испанской столицей.
Теперь главная задача ложилась на наших бомбардировщиков. Это уже не дряхлые машины, а новенькие
«СБ», за которыми не в силах угнаться ни «Хейнкели», ни «Фиаты».
Спустя некоторое время в гости к летчикам приехал Мигель Мартинес. Щуря близорукие глаза за
толстыми стеклами очков, он осматривал их большое хозяйство, а потом его познакомили с Дугласом.
Вечером, вернувшись в свой номер в почти пустом огромном отеле «Палас», он записал:
«Генерал Дуглас, черноволосый, с длинным, молодым, задумчивым лицом, перебирает в памяти два
месяца отчаянной, смертельной борьбы за воздух, борьбы с опытным и наглым врагом:
— Судите сами. Нам пришлось первым в мире принять на себя удар вооруженного фашизма.
Вооруженного всей новейшей, передовой германской техникой. Ведь германская армия имела
выдающиеся заслуги в авиации во время мировой войны... Итальянская авиация считается тоже одной из
лучших в Европе. Короче говоря, то, что расписывалось разными пророками в романах о будущей войне,
— с этим мы встретились над Мадридом. И ничего. Как видите, бьем Герингу морду. .»
Приближался новый, 1937 год.
31 декабря истребители ждали гостей. В большом зале старинного монастыря францисканцев были
накрыты столы. Испанские кушанья и вина перемежались [68] с русской колбасой и водкой, всем, что
получили в подарок с родины летчики.
— У вас тут просто по-царски, — заметил, входя, Дуглас. Он был тщательно выбрит. Сиял белизной
воротничок его рубашки. Он оглядел стол и сказал Хулио: — Встречай гостей...
В зал вместе с большой группой испанских летчиков входили Миаха, Рохо, Кольцов, Лукач. Как и всегда, вначале обстановка была строго торжественной. Каждый думал о своем, поднимая первый бокал.
Летчикам виделась их далекая, заснеженная родина, над которой в этот час проносится перезвон
Кремлевских курантов. Испанцы думали о своей стране, обагренной огнем войны. И каждый думал о
победе.
— Трудным был этот год, — сказал Дуглас. — Но он позади. Мы выстояли. За победу в будущем году!
Зазвенели бокалы.
Вскоре в зале воцарилась непринужденность, сопутствующая встречам друзей. Гости слушали советские
песни, смотрели, как пляшут наши летчики. А потом и сами не остались в долгу. Барыню и гопак
сменили андалузские и арагонские танцы.
Раскрасневшийся после пляски, в которой он не отставал от других, Дуглас подсел к Лукачу. Он хорошо
знал книги этого человека, немало слышал о его мужестве и храбрости, но встречаться им еще не
приходилось.
— Как вам у нас? — спросил он.
— Как на родине, — ответил, довольно улыбаясь, Лукач. — Русские песни, танцы — люблю. Я, знаете
ли, вообще очень люблю музыку. Пожалуй, больше музыки люблю только книги.
— Я понимаю, как трудно было оставить вам, писателю, свое любимое занятие, — сочувственно заметил
[69] Дуглас. — Руки, наверное, чешутся взяться за перо...
— Руки чешутся, — усмехнулся Лукач. — Это верно... Но только по оружию, друже. По оружию. Сейчас
мой писательский долг, коль я опять надел эту форму, — Лукач похлопал себя по кителю, — бить эту
нечисть...
— У вас это неплохо получается, — сказал Дуглас.
— Не знаю, — ответил Лукач и задумался. Наверное, в эту минуту он был далеко от этого старинного
монастырского зала. А может, вспоминалось то, о чем он совсем недавно писал домой: «День и ночь у
меня только одна забота: сделать мое дело наилучше, наиточнее, наиполезнее. Кое-что мне удается. Я
получаю удовлетворение от того, что мои старые товарищи признали это, оценили и считают, что я не зря
тут болтаюсь.
Я здоров и работаю много. Это хорошо. И нужно. Это я делаю обоими плечами и со всей энергией. Надо
напрячь все силы для того, чтобы выбор, павший на меня, не был ошибочен...» — так писал домой Мате
Залка, ставший в Испании генералом Лукачем.
А что написал бы Дуглас? Его писем не сохранилось. Но он мог бы написать о себе то же самое.
Поэтому они так легко понимали друг друга.
— Вот ты, друже, — переходя на доверительный тон, обратился Лукач к Смушкевичу, — говоришь, что у
меня неплохо получается мое ратное дело. Так ведь в этой бригаде мое сердце. Я готов быть в ней
последним, лишь бы она была первой.
— Мы тоже хотим быть первыми, — засмеялся Дуглас. [70]
— Ну, с тобой мы поделимся, — шутливо ответил Лукач. — Ты бери небо, а я землю. Идет? И будем бить
их. — Он сжал руку в кулак. — А у кого это получится лучше, большого значения не имеет.
— Идет, — согласился Дуглас. — Это единственное, ради чего я готов пожертвовать первенством.
— Я согласен быть судьей в таком соревновании. Берете? — вставил подошедший к ним Кольцов.
— Михаиль Ефимович, — произнес со своим характерным акцентом Залка, — подзадоривает нас, а?
— Ну что ты! Просто хочу, чтобы фашисты о вашем соревновании как можно скорее на собственной
шкуре узнали.
В далекой Испании свела судьба этих замечательных людей, чьи жизни сверкнули как звезды,
вспыхнувшие ярко, погасшие быстро.
Через несколько месяцев под Уэской снаряд, попавший в машину, оборвал жизнь замечательного
писателя Мате Залки.
Но пока они все были вместе и были друзьями. Ими и остались в памяти всех, знавших их.
Через некоторое время Дуглас вновь встретился с Лукачем. В том же подвале на улице Алкала в штабе
генерала Миахи шло обычное совещание, на котором обсуждалось положение на фронте. На какое-то
время там установилось затишье. Но это было обманчивое затишье.
Лукач, наклонившись к сидевшему рядом Дугласу, тихо спросил:
— Слыхал, друже, итальянцы свой корпус из-под Малаги к Сории перебросили?
Глаза быстро отыскали на большой, висевшей напротив них карте Сорию. Она примостилась как раз над
выступом, который здесь образует линия фронта. [71] Отсюда, с севера, удобно было нанести удар и на
Мадрид, и в сторону Средиземноморского побережья, рассекая фронт и отрезая тем самым столицу от
Каталонии.
— На Мадрид или к морю? — Дуглас вопросительно посмотрел на Лукача.
Тот молча пожал плечами.
О том, что якобы четыре с половиной тысячи грузовых автомобилей уже несколько дней перебрасывают
итальянские части с юга на север, слухи уже ходили. Теперь они оправдывались.
Итальянцы, которым взятие Малаги, легкое по причине беспечности и предательства местного
командования, вскружило голову, во всеуслышание объявили, что лишь их присутствие в Испании решит
исход войны. Конечно, в пользу фашистов.
8 марта 1937 года они начали наступление из района сосредоточения вдоль Французского шоссе на
Мадрид.
В состав итальянского экспедиционного корпуса входили дивизии «Божья воля», «Черное пламя»,
«Черные перья» и механизированная дивизия «Литторио». В общей сложности они насчитывали