Майор это тоже услышал, усмехнулся недобро:
— Иди! И не забудь — мы должны утереть нос пехоте.
Слова эти донеслись до Горшкова, когда он уже находился за дверью.
Небо опять затянулось плотным словно бы спрессованным неведомой силой маревом, день потемнел. Горшков подумал, что может собраться дождь — где-то далеко вроде бы даже громыхнуло, но потом понял, что не гром вовсе, а рявканье гаубицы, подтянутой к линии фронта и открывшей тревожащий огонь. Через полминуты гаубица рявкнула снова.
В общем, если дождь и затеется, то не раньше темноты. Старший лейтенант глянул на часы. Майор велел собираться… А чего, собственно, собираться разведчику? Он всегда собран — остаётся только сдать ордена, документы, да письма, присланные из дома, которые всякий солдат хранит так тщательно, как и ордена — письма эти греют душу и помогают выживать.
Можно было, конечно, вернуться в клуню, к девушкам, столь желанным, к разведчикам своим, но возвращаться не хотелось.
Горшков завернул в дом, где на постое находился Юра Артюхов, старый приятель, также прибывший в полк из Сибири, только не из Кемеровской области, а из Сибири более глубокой, из города Минусинска; в полку Артюхов находился на должности, которой не позавидуешь, место это хуже раскалённой сковородки, — был корректировщиком огня.
Все промахи в стрельбе пушек приписывают корректировщикам, все попадания — наводчикам… Несправедливо. Но Артюхов на судьбу не жаловался, смерти не страшился, поскольку считал — судьбу не обманешь, и спокойно лез под пули, под обстрелы, если слышал за спиной взрыв, не оглядывался, понимал: это не по его душу.
В хату Горшков зашёл без стука, Артюхов лежал на продавленном детском диванчике, совершенно облезлом, с одним валиком, который он использовал вместо подушки — другой мебели у хозяев для постояльца не было, — и читал дивизионную многотиражку.
— О, Иван Иванович собственной персоной, — обрадованно воскликнул он, спуская ноги на пол. Старший лейтенант Артюхов звал своего приятеля по имени-отчеству, Горшков Артюхова — уменьшительно, только по имени: «Юра», иногда даже «Юрочкой» и это уменьшение подходило как нельзя кстати к облику минусинца.
— Что слышно в высших эшелонах штабной власти? — спросил Горшков.
— Говорят, грядёт большое наступление.
Горшков удовлетворённо потёр руки.
— Правильно говорят. Хватит отсиживаться по сараям, клуням, амбарам, вдавливать диванчики, пора наступать. А ещё чего, Юр, есть нового из штабных секретов?
— Говорят, от нас забирают Семеновского.
— Конечно, на повышение?
— А ты мыслишь себе ситуацию, чтобы Семеновский пошёл на понижение? Нет. И я нет. Говорят, волосатая лапа у него есть даже в штабе фронта.
— Немудрено, — Горшков пригнулся, глянул в низкое окошко избы — по улице широкой шеренгой шли связистки, сопровождаемые разведчиками — трапеза с «шампанским» с кулешом без командира не затянулась, да и у бутылки было дно…
— Твои? — Артюхов также глянул в оконце.
— Мои.
— Чай будешь? Трофейный, немецкий.
— Не хочется. Чай не водка, много не выпьешь.
— Вид у тебя что-то уж больно озабоченный…
— Семеновский только что озаботил. Ночью надо на ту сторону сходить.
— Да для тебя же это, Иван Иванович, всё равно, что два пальца об асфальт…
— Ординарца я себе взял нового, из бывших штрафников, с пополнением прибыл… Думаю только вот — сводить его ночью на ту сторону или подождать?
— Своди. Чем быстрее проверишь в деле — тем лучше будет.
— А не рано ли? Ещё не обтёрся мужик.
— Своди, своди… Зато потом меньше головной боли будет.
— Тоже верно…
К линии фронта, обозначенной в ночной темноте вспышками ракет да частой беспокоящей стрельбой — и чего люди мешают друг дружке спать? — подбросил всё тот же хнычущий шофёр на своей полуторке.
Ехал он медленно, включать фары опасался: а вдруг враг засечёт и в машину кинет снаряд? — не доезжая полутора километров до фронта, остановил машину и ехать дальше отказался.
— Не могу, — категорично заявил он, — мне велено отсюда вернуться.
— Дурак ты, — спокойно и презрительно проговорил старшина, перегнувшись через борт и заглядывая из кузова в кабину. — С разведчиками никто не решается ссориться, даже командир полка.
— Нет, нет, — затрясся шофёр, — ехать дальше я наотрез… Запрещено, слишком много техники мы потеряли. Обращайтесь к командиру автороты, пусть он приказ даст.
— Выходим, — скомандовал Горшков разведчикам, с хряском распахнул дверь кабины, прыгнул наружу. — А ты… — он повернулся к шофёру, хотел выматериться, но сдержал себя и перепрыгнув с раскатанной, в следах танковых гусей дороги на обочину, зашагал в сторону ракетного зарева. — За мной!
Старшина поднёс к носу шофёра кулак.
— Если впредь увидишь разведчиков — беги, как заяц от охотника. Иначе рожа на задницу будет смотреть… Всю оставшуюся жизнь.
Линию фронта пересекли без приключений — ни единой былки не потревожили, ни звука не издали, в поиск пошли все, кто по штату числился в разведгруппе: Горшков, старшина, Арсюха Коновалов, Довгялло, Мустафа и сержант Соломин. На Мустафу вначале обеспокоенно поглядывал старшина, потом перестал. Мустафа был такой же, как и старшина, умелец: и подшивать сапоги без дратвы мог, и воду чистую, холодную, выжимать из горячего песка, и кулеш бараний мог сварить без баранины, и паять без олова, и реки глубокие, широкие одолевать без всяких плавсредств.
В конце концов старшина прикинул кое-что про себя и одобрительно хлопнул Мустафу по плечу:
— Так держать!
Мустафа промолчал.
В тылу, в двух километрах от немецких окопов пересекли дорогу, по которой часто ходили машины, скатились в неглубокий, поросший кустарником ложок. Горшков достал из сумки карту, карманный фонарик — немецкий «диамант» с тонким лучом, присел на корточки:
— Старшина, накрой!
Охворостов накинул на него плащ-палатку, примял ладонями длинные полы:
— Готово!
Старший лейтенант включил фонарик, осветил карту. Дорога, по которой бегали грузовые немецкие машины, вела к бывшему военному городку. До городка было километров восемь, скорее всего, там располагался штаб какой-нибудь части, может быть, даже крупной — дивизии, например. Это надо было проверить.
С другой стороны, тащить «языка» из городка далеко — «языка» нужно брать у линии фронта, хотя это было сделать сложнее, чем в тылу, около городка. Горшков решил брать «языка» и там и этам, а как всё сложится дальше — видно будет. Он выключал фонарик, сбросил с себя плащ-палатку.
— Идём дальше в тыл, к военному городку.
Идти ночью по лесу — штука трудная, переломать себе ноги можно в два счёта, как в два счёта можно и сбиться, отклониться в сторону, поэтому двинулись параллельно просёлку, удаляться от него более чем на полкилометра было нельзя… Первым шёл Горшков, замыкающим — старшина.
Мустафа шагал в середине цепочки и думал о том, что несовершенен всё же человек — не дала ему природа дара видеть в ночи, как, допустим, сове или волку, — не дала и всё, слеп «венец» в темноте, спеленут, а если совершит пару неловких шагов в сторону — как пить дать, покалечится. И силенок человеку природа тоже выделила немного, могла бы дать больше — могла бы, но не дала. Вот и начинает он, чуть что, кхекать и задыхаться.
Хотелось Мустафе услышать пение какой-нибудь ночной птахи, щебетанье птиц, не боящихся прохладной черноты, заполнившей пространство, но тихо было, словно покинули птицы этот край, а вместе с ними исчезли и звери. Только звон возникал иногда, словно бы приносясь издалека, возникал и пропадал.
Через два часа старший лейтенант остановил группу, объявил тихо:
— Привал! Можно поспать. Времени даю — полтора часа. Старшина, выставить пост!
— Есть выставить пост, — едва слышным эхом отозвался Охворостов.
— Смена — каждые полчаса.