06.01.1937, среда
Белая настольная лампа на тяжёлом каменном параллелепипеде придавливала стопку переписных листов. Ыхве взял очередную партию бумаг из коробки, и начал было вносить данные в сводную ведомость, но передумал. Вместо этого он освободил стол и переставил его ближе к печи. Подбросив в топку три полена, он закрыл чугунную решётку эстонской печи на крючок и сел спиной к огню. Только сейчас он заметил, как устала и замерзла спина. Ыхве встал, несколько раз присел, наклонился, отжался от стола и поколотил кулаками затекшие ягодицы.
– Эдак вы без толку дрова спалите, Николай Иванович.
Калев Янович не возражал, чтобы помощник звал его на свой манер. Да и у населения вопросов меньше. Рябов заглянул в печь.
– Ну, конечно, углей уж нет почти. Печка греет от чего? Вот их надо нажечь сперва, да не по одному полену совать, чтоб сразу хорошая кучка угольков была. А когда синего пламени на них не осталось, закрыть плотно дверцей, и шибер задвинуть. Эта печка тепло долго хранит. До утра вам точно хватит. Вы поди-ка печей никогда не топили?
– Топил буржуй…скую.
– Буржуйку? Да то разве печь? Её топи – не топи – всё одно холодно. Только дрова изводить. Продолжая ворчать, Рябов принёс кипятку и сушёной полевой клубники в газетном кулёчке, который бережно вынул из кармана.
– Спасибо, тёзка. С тобой не пропадёшь. – Ыхве с наслаждением втянул тёплый запах лета, смешавшийся с нотой типографской краски.
– На здоровье. Много ещё разбирать?
– Много. Как можно было сделатть перрепись однодневной в буквальном смысле?
– Не нашего это ума дело, целая комиссия из шести портретов занималась. А наше дело – помалкивать и считать. – Рябов хлопнул на стол очередную коробку с переписными листами.
За окном послышался смех и скорый хруст снега. Пока за порогом обметали валенки, Калев успел убрать со стола документы.
– Щедрый вечер, – громко запели в сенях.
Тяжёлая дверь отворилась, в комнату впрыгнули три девушки в морозном ореоле.
Ыхве поднялся навстречу.
– А и угостить-то вас нечем, красавицы.
– Награди поцелуем, красавец, – вышла навстречу чернобровая смуглянка в белой пуховой шали. А я тебе погадаю.
– А что только ему? Давай уж как положено, Сочельник как-никак, вставил Рябов, дверь только запру на засов, чтоб комсомолок за отправлением культа не застали.
Девушка повесила великоватое пальто и шаль за печкой. На ней было коричневое школьное платье, с которого она сначала попыталась стряхнуть пух, а потом снова накинула шаль на плечи. Её подруги устроились на скамье, пряча ноги в вязаных носках. Рябов сунул девичьи валенки на печную лежанку.
Афимья – так звали чернобровую – села к столу и развернула небольшой зелёный платок, в котором были диковинные карты с картинками.
– Ну что, красавец, хочешь ли знать, что будет и чем сердце успокоится?
Калев засмеялся:
– Да что нового у меня может быть?
Гадалка тем временем расстелила платок на столе и протянула ему колоду:
– Вытащи семь карт.
Она взяла их и выложила перед собой, соблюдая какой-то одной ей ведомый порядок. Некоторое время молчала, всматриваясь в сочетания карт, а потом стала говорить тяжёлым, не девичьим голосом:
– Дело, о котом ты беспокоишься, завершишь. Вижу, что честный ты. И работу сделаешь честно. Но тому, кто выше тебя, это не понравится. Тебя ждут потери. Отъезд из родных мест. Тебя будут преследовать. Она посмотрела на него тревожным взглядом, собрала карты и встала.
– Ты не всё сказала, – пытался остановить её Калев Янович.
– Не люблю приносить дурные вести. Вам надо работать. А нам пора домой.
Афимья одевалась в задумчивости, перепутала валенки. Подошла к нему:
– Плати, кудрявый, – и, не дождавшись движения навстречу, поцеловала его в лоб.
Когда Рябов закрыл за девушками сени и вернулся, уполномоченный уже заносил цифры в ведомость. Николай Иванович присоединился к работе, но через некоторое время хмыкнул и завис пером над чернильницей:
– Да, права она. Что тут может понравиться тем, кто выше нас? Вот, половина населения считает себя религиозными, а у нас атеизм… Неграмотных больше, чем положено. Да и когда учиться? В Редькино девчонки замуж выскочили одна в двенадцать лет, другая в тринадцать. Подросла – брысь со двора. В Неёлово с пятнадцати женятся. Ну, хоть не болтаются, новых граждан делают.
Под окном послышался лошадиный топот и скрип полозьев, потом в сенях зашуршали голиком по валенкам, сметая снег. Наконец в дверь неуверенно постучали.
– Да заходи уже, Смирнитский, тебя только ждём!
Но вошёл не переписчик, а парнишка лет пятнадцати-шестнадцати в шинели и овчинной шапке. Прижимая к груди разбухший коленкоровый портфель, он снял головной убор и шагнул к столу:
– Вот, батя передал товарищу Яхве. Не ругайте его, занемог совсем, лежит в лихорадке. Я все дворы обошёл по списку.
– Ыхве – это я. А как тебя зовут? – Калев жестом указал парню на табурет у стола. Юноша снял шинель и сел, положив её на колени.
– Пётр. Смирнитский.
– Бланков много испортил?
– Ни одного, товарищ Я…Ыхве.
– Давай посмотрим. Да ты и результатты свёл! Когда только успел?
– Да пока в санях ехал, счётами щёлкал.
– Молодец, парень! Толково, ни одной помарки. Тебе обратно куда, в Морозовку? Попей кипятку, путь неблизкий. – Рябов протянул кружку.
Пётр достал из кармана маленький узелок с сочнями1 и развязал на столе:
– Угощайтесь, мамка пекла к празднику. Помяните Аксинью Андриановну.
Он вышел на крыльцо. Было светло от высыпавших звёзд и низкой белёсой луны. Колхозник, переминаясь с ноги на ногу, жевал сено. Завтра его нужно отвести председателю. Своих коней в Морозовке ни у кого не было. Пётр решил срезать километров пять, поехав через просеку. Холодало, и Колхозник резво рысил к дому. Зарывшись глубже в сено, Пётр вспоминал последние сутки, унесшие его мать, чьё сухонькое тело им с отцом пришлось быстро хоронить. Младшим сказали, что мамка в больнице, в городе. Хорошо, если товарищ Ыхве не расскажет никому, что отец заболел. По правилам, нужно было сообщить уполномоченному и сделать замену из резерва. Но сообщить – это значит ехать сорок километров до района, мучить Колхозника, мёрзнуть самому, чтобы семья осталась ни с чем? Нет, он всё сделает сам и сдаст вовремя. Хороший этот Ыхве, человек, одним словом.
Внезапно его размышления прервало испуганное ржание коня. Пётр посмотрел вперёд. На дороге сидел матёрый волчище. Петру показалось, что волк насмешливо изучает и коня, и седока. Сердце ёкнуло. В этот момент Колхозник поднялся на дыбы, извернувшись на узкой просеке так, что Пётр чудом не остался на дороге. Ему показалось, что сани выкручивает вместе с ним гигантская рука, будто мокрую простыню. Он успел ослабить вожжи и вцепиться в передок саней, прежде чем полозья снова опустились на снег. Сани подбросило на мёрзлом навозе, ноги Петра описали в воздухе фигуру из гопака и вылетели из саней. Он мельком посмотрел назад и увидел, что волк не шелохнулся. В лицо полетели комья снега, ельник казался сплошной стеной, несущейся мимо. Он никак не мог подтянуться, чтобы влезть назад в сани. Всё тело занемело, он не чувствовал ступней, бороздящих снег. В голове проползла змеёй мысль: «Если ты не остановишь коня, тебе конец». Пётр набрал воздуха в грудь и вложил все силы в правильную интонацию команды:
– Рысь, Колхозник! – и конь послушался. Но и на рыси было невозможно забросить ноги в сани. Одежда покрылась коркой льда, руки задеревенели. Он испытал облегчение, когда увидел, что вожжи под плечом.
– Шагом! – скомандовал Пётр, и, почти сразу, – стой!
Он поднялся, подтянул упряжь, что далось ему непросто. Колхозник всё ещё нервничал, дёргая ушами.
– Колхозник ты и есть. Бестолковый мерин. Чуть не убил меня со страху. А волк-то даже не двинулся. Всё, домой!