Чикаго. Центральная больница Восточного округа. 2000 год. Время — 19:35. Понедельник.
— Остановка! Мы его теряем!
Каждый раз так. «Каждый раз, как в первый раз», — слова учителя. Великого — нельзя подобрать иного слова — доктора Грина. Он был врачом от бога, и другие врачи, включая собственного ученика, не смогли спасти его. Опухоль мозга, пустившая свои корни слишком глубоко, чтобы любые силы, человеческие или нечеловеческие, могли что-то с этим сделать. Начнись исследования на пару лет раньше, может быть, на год, и был бы шанс, но… Но. Жуткий союз, часто дополненный многоточием, после которого обычно следует истина. Или простая констатация факта. То, что есть на самом деле.
«Я мог бы, но…». «Мы бы спасли его, но…». «Хотелось бы, но…».
Доктор Грин ушёл в свой последний путь, оставив в качестве наследия два десятка интернов, трёх-четырёх врачей и огромное количество скорби и памяти. И она, эта память, помноженная на приобретённые знания, помогала действовать, и действовать правильно. Побеждать Ту, что придёт к каждому, так или иначе. Но только не сейчас.
— Кислород держать. Давление. Скальпель. Расширитель. Зажимы. Тампонада. Веду прямой массаж, готовьте дефибриллятор.
«Раз. Два. Три. Четыре. Левый желудочек. Вижу его. Шестьдесят пять раз в минуту — оптимально. Живи, скотина. Живи!»
Сердце неохотно начинает самостоятельно сокращаться под пальцами.
— Дефибриллятор отставить. Есть ритм. Работаем!
Короткие фразы. Короткие мысли. «Ничего лишнего», — слова ещё одного великого учителя, на этот раз давно почившего деятеля искусства. Реанимация похожа на создание скульптуры: в этих процессах нет ничего лишнего, а то, что есть, отсекается беспощадным лезвием разума врача, по сравнению с которым бритва Оккама — обух древнего топора.
— Пульс в норме. Внутреннее кровотечение ликвидировано. Ушиваем и наверх его. Вы молодцы, ребята.
Можно… нужно поощрить свою команду за то, что они сделали. Пусть даже именно ты запустил сердце, пусть именно ты спас этого незнакомца, но ты бы не справился без них. Да, на самом деле это не так, и да, ты мог бы в одиночку управиться с половиной страждущих в этой больнице, но в глубине души ты понимаешь, к чему бы это привело. И ты благодарен этим людям, справляющимся с тем, на что ты не успеваешь обратить внимание в главной битве своей жизни. В битве со Смертью.
— В операционную. Живо! Я сам доведу до конца.
— У вас вторые сутки дежурства, — доктор Бентон как всегда старается помочь ближнему, не упуская собственной выгоды. От количества проведённых операций напрямую зависит его положение и научная работа. «Впрочем, он прав. Не стоит зарываться».
— Ваша правда. Принимайте пациента.
Возраст. Повреждения. Анамнез. Условия повреждений. Это тоже может быть важно. Всё. Можно расслабиться. Питер — прекрасный хирург и знает своё дело, а ты дал ему больше, чем кто-либо мог.
Вторые сутки. Даже ты начинаешь уставать от этого колоссального напряжения. Спать. Немедленно спать…
— Доктор Кент убыл на отдых!
— Принято!
Стандартная шутка, стандартный ответ. Впрочем, ни то, ни другое не надоедает…
Врач скорой. Немного хирург, чуть-чуть педиатр, очень сильно травматолог и всегда терапевт. Ах да, не забывать о диагносте. Это в кино хорошо — там всегда есть несколько лишних минут, за которые успеет подойти необходимый специалист. В жизни иногда не хватает секунд. Таких важных, таких необходимых секунд, за которые тебе надо принять решение и действовать. На то она и «скорая» помощь. И даже пусть ты жульничаешь, используя силы, которых не видать ни одному человеку, ты не бог. Ты — врач.
Доктор Кент поморщился во сне и повернулся на другой бок. Он спал в небольшой лаборатории, которую громко именовал «кабинетом». На самом деле, лаборатория была для общего пользования, но в ней проводились анализы только на онкологические заболевания, а потому в ночной период зачастую пустовала. Невзирая на этот факт, а может, благодаря ему, доктор Кент проводил здесь большую часть своего времени, включая перерывы и выходные дни. Его научные изыскания имели самое непосредственное отношение к онко-заболеваниям, их развитию и лечению. Кларк, а именно такое имя было дано ему родителями, мечтал победить рак. Раз и навсегда. Впервые эту идею подал ему отец, простой фермер, понявший на какой-то момент, что его приёмному сыну суждено великое будущее.
Доктор Кент помнил тот самый первый разговор о своих способностях, и этот эпизод его жизни часто являлся ему во снах.
Окраина Смоллвиля. 1974 год. Время — 20:05. Суббота.
— Ты особенный, Кларк, — медленно произнёс Джонатан Кент, с интересом и без малейшего страха разглядывая завязанный узлом гаечный ключ, только что вынутый из рук семилетнего мальчишки. — Ты не такой, как все, и тебе придётся привыкать к этому и скрывать. Уж прости.
Они были в сарае — помеси гаража и мастерской, где будущий доктор Кент частенько устраивал «Содом и Гоморру», по выражению его матери. Джонатан уютно умостил своё седалище на сложенных тракторных покрышках, а Кларк с повинной головой стоял напротив него. Впрочем, похоже, наказание откладывалось, а впереди был интересный разговор, как и всегда, когда у отца появлялся этакий хитрый огонёк в глазах.
— Почему? — этот вопрос маленький Кларк задавал часто, как и любой другой мальчишка его возраста. Джонатан поднял брови, состроив непонимающую гримасу, и Кларк послушно уточнил: — Почему скрывать? И почему особенный — тоже.
— Как водится в сказках, начну с последнего, — Джонатан размял в пальцах папиросу, но закуривать не стал: нечего мальцу привыкать к дыму. — Стало быть, мы уже рассказывали тебе, откуда ты взялся.
— С неба, — кивнул мальчик.
— Ага. Вот оттуда и твоя особенность. Ты это, как мать говорит, подарок от бога для нас был. А значит, и особенность твоя — божий дар. Может, разберёшься потом, в чём его суть, может, нет, то дело долгое. А вот почему скрывать — то штука похитрее. Помнишь, как жука-оленя в первый раз увидел?
— Ага.
— Не «ага», а «да». Ты зачем книжки умные читаешь?
— Да, папа.
— Ну вот. Стало быть, когда его увидел, что с тобой было?
— Я… — Кларк задумался на секунду. — Я испугался.
— Во-от, — удовлетворённо протянул отец. — А почему?
— Ну… он страшный был. Большой. Шевелился. Я такого никогда раньше не видел.
Джонатан наклонился вперёд и крепко хлопнул сына по плечу.
— В самый корень смотришь, сынок. Люди, понимаешь, такие… божьи твари, что боятся всего, что видят в первый раз и не понимают. Я вот ума не приложу, как ты так умудрился ключ согнуть.
— И ты боишься?
— Конечно, — отец солидно покивал. — Только не тебя. Боюсь того, как ты с такой силушкой будешь гвозди заколачивать. Не говоря про то, чтоб коров доить.
Кларк хихикнул, и Джонатан хмыкнул в ответ. Младший Кент подхватил, и несколько секунд в сарае звучал заливистый мальчишеский смех. Когда Кларк отдышался, он незамедлительно задал новый вопрос:
— Значит, меня будут бояться?
— Будут. Потому что не знают, кто ты такой.
— Тогда мне надо прятаться, — понятливо сделал вывод мальчишка. — А как?
Фермер хмыкнул, потёр переносицу, а потом начал рассуждать, по своему обыкновению, издалека.
— Ну вот, смотри. Способностей твоих у тебя много. Силён, как два быка, значит, через стенку видишь, потроха мои рассмотреть можешь. Об заклад бьюсь, как взрослеть начнёшь — ещё больше сможешь, так?
— Наверное, — Кларк картинно, «как взрослый», почесал в затылке, а потом улыбнулся. — Может, летать начну?
— Может, и начнёшь. Тут вопрос другой: что ты с силушкой своей делать будешь? Куда приложишь? Знавал я одного мужичка…
Тут Джонатан прервался, встал с покрышек и поманил сына за собой, на свежий воздух: курить хотелось немилосердно.
Они вышли из сарая, под вечернее небо, на рубеже которого, красиво оттеняя колоски на полях, догорал закат. Джонатан потянулся, крякнул, сделал несколько шагов в сторону от сына, чтобы оказаться с подветренной стороны, и с наслаждением закурил.