Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait - Герман Михаил Юрьевич

Михаил Герман

Воспоминания о XX веке. Книга первая. Давно прошедшее. Plus-que-parfait

От автора

Начало собственной жизни человек не помнит. Конец – пока живет – не знает. В этом смысле строчка Блока «жизнь – без начала и конца» обретает особую значительность.

Самые ранние воспоминания отрывочны и случайны, выбор их нашим сознанием не истолковал бы и Фрейд. Но есть некие вспышки памяти, которые, бог весть почему, становятся точками отсчета былого и будущего, цезурой между минувшим и грядущим. К одному такому «перекрестку памяти» я возвращался постоянно – еще задолго до того, как начал мемуары «Сложное прошедшее», книгу, которая и сама теперь принадлежит прошлому.

Но уже в той – отделенной от нынешнего времени двадцатью годами – книге я писал о неизменном пристрастии к картинке давно минувших времен.

1947 год, осень, темный вечер; подъезд некогда респектабельного доходного дома начала XX века на углу Бородинской и Загородного.

Война кончилась совсем недавно, из памяти – не ушла, даже словно бы длится неутихающим дальним эхом. Мне – четырнадцать. Сумеречный блеск старых мозаичных плиток и керамического, в манере модерна, сто лет не топившегося камина в нечистом, пахнущем кошками и этим особым холодным и отстраненным «ленинградским» запахом вестибюле, а там, за распахнутой дверью, «огни большого города», и даже такой обычный для Ленинграда ливень кажется веселым, он звонко бьет о тротуар, дробя в брызгах свет желтых фонарей, словно зовет не бояться нарядных, искристых струй; все это сказочно, похоже на кино и книжные романтические приключения, и «прелестные незнакомки» улыбаются из-под зонтиков. Я иду куда-то, любой случайный фильм в убогом кинотеатре может обернуться открытием, вся жизнь впереди – мерцающая, как дождь, как тьма – таинственная.

Где начала, где концы? Уже тогда я много, мучительно, испуганно, страстно мечтал и размышлял о жизни, угадывая собственную отчужденность от нее – ощущение, а потом и знание, превратившееся в диагноз, понимание того, насколько отличаюсь я от других людей.

Да, мне – четырнадцать, и за спиной по крайней мере десять сознательно прожитых лет, в которые вместилось, по сути, все, что сделало меня – мною. Я уже не отрок, еще не юноша, обо всем мечтаю, прочел много книжек (вероятно, слишком много для своих лет) и живу в мире, которого совершенно не понимаю, которого боюсь, но люблю с болезненным романтическим пылом. Впрочем, тогда-то я был уверен, что в жизни разбираюсь недурно: избыточное книжное знание застило очи. Плоды этого знания бывают, однако, щедрыми, делают жизнь глубже, богаче, хотя отнюдь не радостнее или проще. Пушкинское «я жить хочу, чтоб мыслить и страдать» вовсе не кажется мне поэтической фигурой, – по-моему, это самое простое и жесткое определение судьбы и долга мыслящего человека.

Я хочу написать книгу решительно обо всем, что представляется мне важным в том мире и времени, в которых я жил, о книгах и людях, о себе; о тех, кто соприкасался с моей судьбой, о героях моих и не моих книг – словом, о том, из чего состояла лава, которая меня несла, грела, обжигала, пугала и помогала выживать.

Жизнь и на своем излете сохраняет ту же неведомую протяженность. Начало и исход схожи: текущее мгновение плюс вся жизнь. Только в молодости жизнь впереди, в старости – позади: вот и вся разница, неумолимая и ясная. И чем бы ни грозило будущее – часть испытаний уже позади. И сколько есть того, что никто уже у меня не отнимет.

Думаю, понятия «давно» и «недавно», если подходить к ним не сухо хронологически, определяются лишь степенью четкости и эмоциональной остроты: немало недавних (сравнительно) событий туманятся в памяти неясными образами, скорее эмоциональными, нежели отчетливыми, а давние и очень частные, объективно совершенно не существенные, вызывают ощущение пронзительной вспышки, щемящей счастливой боли. Как тот незабывающийся осенний дождь, что бил в асфальт Бородинской улицы. Именно от этих осенних вечеров, дождливых, тревожно-веселых, до сих пор почему-то разворачивается передо мной минувшее – и назад, к раннему детству, военным годам, и ко всему тому, что стало моей жизнью, так много в себя вместившей и так стремительно уходящей.

Уже тогда я любил вспоминать, память моя настойчиво возвращала меня к еще недалекому, но все же – былому. Тем более что отделяла меня от этого былого – война.

Я так и воспринимал (и до сих пор воспринимаю) жизнь – как воспоминания о минувшем и ожидание будущего. Настоящее едва ощущалось. Воспоминания же были всегда. Пережитое осознавалось как реальность, лишь став минувшим.

Да и что такое нынешний день, как не наши будущие воспоминания?

Мы всегда живем в «прошлом нашего будущего». Чехов говорил, что русские любят свое прошлое, ненавидят настоящее, а будущего боятся. Прошлое я действительно любил и люблю, оно поэтично, понятно и безопасно. Настоящее если и не мучит меня, то беспокоит, тревожит, чудится неуловимым. В счастливые мгновения я стараюсь поскорее сделать настоящее воспоминанием и овладеть им. А будущего жду с надеждой и тревогой. С младенчества и до сих пор.

Одной из любимых книг моего довоенного детства была повесть Бориса Житкова «Что я видел». Часто ее называли «Почемучка» – по прозвищу главного героя, мальчика, который всех обо всем расспрашивал. В ней рассказывалось о смысле и устройстве простых и не очень простых вещей, окружающих человека, – от паровоза до ключа, от подойника до самолета. Такие книги по-своему не менее важны, чем иные знаменитые романы. Тем более что проза Житкова проста и безупречна.

Когда я еще только начинал делать первые заметки для того, что стало потом превращаться в воспоминания, я думал главным образом о предметах.

Ничто из хранимого нашей памятью не может быть бесполезным, ничто не должно потеряться безвозвратно. Каждый помнит хоть что-то, забытое другими. Или помнит иначе. Относится это, разумеется, не только к вещам, суть которых стремился познать Почемучка, но в еще большей степени к понятиям и суждениям. Однако без точной памяти о предметах и все остальное становится мнимостью.

Надо полагать, читателя скорее привлекают воспоминания либо совсем усредненной личности, почти имперсональные, либо человека знаменитого. Ни к тем, ни к другим я не принадлежу: моя профессия – искусствознание – по определению не приносит славы, даже в случае преуспеяния в ней.

Моя жизнь, как мне кажется, представляет объективный интерес скорее тем, что в социальном смысле я жил и в ситуации фантастически благополучной (до четырех лет), и просто в комфортабельной, и в терпимой материально, но болезненно нестандартной (когда много болел, не общался, да и не хотел общаться со сверстниками, не ходил, естественно, ни в какие детские сады). Жил после войны в самой настоящей нищете, когда приходилось ездить не на автобусе, а на трамвае, потому что это было дешевле на несколько копеек. Прошел и через «познание истины на государственной службе», и через унизительные поиски литературной поденщины.