Однако тихий, умиротворённый покой, нарушал душевный неугомон, связанный с гибелью совсем молодых бойцов, не успевших повоевать с врагом, только-только принявших присягу…Жёг душу и приключившийся с ним инцидент в комендатуре. Слушая перестук колёс, он никак не мог поверить, что всё это произошло с ним на самом деле…Что за ним гнались…Хотели убить! И что теперь нет ни его тайного врага, ни его горластых ретивых ищеек…Только теперь, задним числом он чувствовал, как на него надвигалось нечто огромное и слепое, как нож бульдозера. И не было отпора, не было противодействия этому движению, лишь рыхлая, обгоревшая земля, обильно политая свинцом и кровью погибших солдат. И он, майор Танкаев, по прихоти злого рока, чёрт знает почему, оказался между сталью ножа и красным ворохом липкой материи, обречённый исчезнуть. Но он не хотел исчезать. Дрался за жизнь…Взывал к Небу…И возмездие нанесло ответный удар.
Но больше другого его сердце горца возмущала и мучала чёрная весть об измене Чечено-Ингушкой республики…То, что это не миф, а правда, сомнений у него не было. Уж слишком серьёзные и конкретные документы предоставлял и со злорадством зачитывал особист. Сфабриковать такое?! И для кого?..Не-ет, исключено. Но как тогда всё это понять? Как, вообще, такое стало возможным?!
Он хорошо знал этот дружный, крепкий народ. Много чеченцев и ингушей, которые, не прячась за спинами других, храбро и мужественно сражались с врагом и многие геройски пали в боях. Другие – ударно трудились в тылу на благо Победы…Непостижимо!
Он верил и не верил. Терзался, страдал, чувствовал, как ноет сердце за горцев, за любимый Кавказ. Понимал, что это предательство, как не крути, бросало чёрную тень и на все другие народы Кавказа, который сейчас от гитлеровцев, рвущихся к богатым месторождениям нефти, защищала страна. Его передёргивало лишь от одной этой мысли – измене Советской Родине…А голос особиста Хавив, словно возникший из небытия, снова картаво звенел в ушах:
– Первое обвинение, которое таки следует предъявить вашим соседям – чеченцам и ингушам – это массовое дезертирство. Вот копия документа…полюбуйся, что говорится о сём в докладной записке на имя народного комиссара внутренних дел товарисч-ча Лаврентия Берии «О положении в районах Чечено-Ингушской АССР», составленной зам. Наркома госбезопасности, комиссаром 2-го ранга Богданом Кобуловым по результатам его поездки в Чечено-Ингушетию этого года и датированной 9 июня 1942 года:
«Истинное отношение чеченцев и ингушей к Советской власти наглядно выразилось в массовом дезертирстве и уклонении от призыва в ряды Красной Армии.
При первой мобилизации в августе 1941 года из 8000 человек, подлежащих призыву, дезертировало 819 человек.
В октябре 1941 года из 4733 человек 462 уклонились от призыва. В январе 1942 года при командовании национальной дивизии удалось призвать лишь 50 процентов личного состава.
В марте 1942 года из 14576 человек дезертировало и уклонилось от службы 13560 человек, которые перешли на нелегальное положение, ушли в горы и присоединились к разбойным бандам». И это всё…во время самой ужасной, кровопролитной войны, когда вся страна от мала до велика отдаёт все силы и жизни в смертельной схватке с фашизмом!!. Ты понимаешь, Танкаев, чем это грозит всему твоему Кавказу?! Вот, вот всеобщей ненавистью советского народа, недоверием, презрением!
На протяжении всего допроса, подполковник из раза в раз, возвращался к этой теме и внедрял в его ум до этого неизвестные ему факты, разоблачал подлинные причины массового дезертирства, бандитизма и укрывательства немецких диверсантов в мятежной республике.
– Теперь, Танкаев, надеюсь, чуесч-ч? Где собака зарыта? Абреки твои сельсоветы жгут, райкомы грабят! Коммунистов, комсомольский актив, как свадебных баранов режут…А в это время, понимаесч-ч, весь советский народ кровь на фронтах проливает! Гололобое зверьё знач-чит с барышом, а защитник-труженик опять нагишом?! Бесправен, запуган, унижен, как в гражданскую? Так пересыпал свою главную речь Хавив ругательным забористым перцем. Что сделать с ними за это? Верно,товарисч-ч маузер! Всех, всех к стенке предателей! Папахи-кинжалы долой и прилюдно-о!..Пусть волчьи стаи собственной кровью умоются!! Шкуры содрать с них!..
..Он помнил, как пробовал возражать, но Хавив едко и срамно высмеивал его доводы. Забивал в тупик простыми, убийственно простыми вопросами и Магомед волей-неволей вынужден был соглашаться, а вернее молчать.
Но самое страшное в этом было то, что сам он в душе чувствовал правоту особиста и был бессилен противопоставить ему возражения, не было их, да и нельзя было сыскать. С ужасом Магомед сознавал, что умный, коварный и злой Хавив постепенно неуклонно разрушает все его прежние установки о кавказском единстве, родине, о его понимании горской чести и доблести.
…Вот и теперь, ворочаясь на жёстком лежаке, вслушиваясь в стук колёс, он чувствовал небывалую тяжесть на сердце…Что подгнили и превратились в прель эти традиции, ржавью подточила их чудовищная круговерть войны, оживив старые распри, фанатичные, религиозные призывы Джихада и кровную месть. Эти мысли, как раскалённые угли, прожигали его самоё, изнуряли, придавливали цепкий, но не искушённый в этих проблемах ум. Он метался, искал выход, разрешения непосильной для его разума задачи и с пугающим откровением находил его в беспощадных ответах Хавив.
Изжаленный до нельзя этими вопросами, соскочил со своей полки, натянул сапоги, гимнастёрку не подпоясываясь ремнём, сунул в карман галифе спички и початую пачку «Казбека».
– Товарищ комбат, – всполошился держурный комвзвода лейтенант Смоляков. – Могу чем помочь?
– Сиди, сиди…Нарушений нет?
– Никак нет, товарищ майор.
– Станция скоро?
– Не могу знать. Эшелон идёт не по расписанию.
– Да знаю…Политрук Зимин гдэ?
– Спит, товарищ комбат. Обход провели, всё спокойно. Караул сменился двадцать минут назад. – Смоляков протянул руку с часами к керосиновой ламне «летучая мышь».
– добро. Меня не теряй. Я в дэвятый вагон, до командира первого батальона. Будь бдитэлен, лейтенант. Нэ проспи бойцов.
– Слушаюсь, товарищ комбат. Есть бойцов не проспать.
Танкаев прибавил шагу, напрягая зрение. Глаза залепила вязкая темнота, хлынувшая в проход вагона из прикрытого затвора.
…На очередной вынужденной остановке, он спешно спрыгнул на каменистую насыпь и пробежался в голову эшелона.
* * *
Было около двух часов ночи, когда Магомед разбудил Арсения. Подсел к нему на лежак. В распахнутый проём вагона, сквозь приспущенную маскировочную сетку тёк сине-зелёный свет сентябрьского месяца. Скулы проснувшегося комбата темнели мятым багрянцем. Сыро блестели белки и серые впадины глазниц. Он вязко зевал, зябко кутал ноги в тощее байковое одеяло с чёрным армейским тавром в виде пятиконечной звезды.
– Танкаев, ты-ы?
– Так точно.
– Случилось что? – рука накрыла пузатую кобуру.
– Никак нэт.
– Чего не спишь?
– Сна нэту. Сон от меня бэжит.
– Мы опять стоим, что ли?
– Стоим. Давай выйдем. Покурим. Душно здэс, не продохнуть от портянок.
– Скажи на милость, а в твоей богадельне…розами-мандаринами пахнет? О-ох, и неугомонный ты, брат…
– Хо! Ест такое мал-мал.
– Дневальный, – Арсений Иванович, отложив портянки, одел на босу ногу хладные сапоги.
– Я, товарищ комбат! – громко откликнулся молодой голос.
– Тише ты, колокол! Чего орёшь, все спят. Долго стоим?
–Говорят двадцать минут. Сапёры мост проверяют.
– Ну, ежели, двадцать…Давай, потравимся табачком. Угощаешь, майор?
Танкаев без слов выбил на треть пучок папирос, протянул пачку. Спрыгнули на щебёнку, отошли в сторону. Курили в кулак, без «малиновых светляков», прислушиваясь к гнетущему предгрозовому затишью.
– Давай, только по существу, – комбат Воронов, уже без сна в глазах, пристально посмотрел на Танкаева.
– Я всо о том допросе, в комендатуре…с Хавив, – понизил до шёпота голос Магомед. – Помнишь, говорил о мятеже на Кавказе?..